О'Шей забирает пузырек, закрывает крышкой, наклоняется, чтобы мазь впиталась. Плевел вглядывается в шрам у О'Шея на груди – выпуклые края, розоватый рубец толщиной с подушечку большого пальца. Передвигает ладонь, прикрывает неровно-расплывчатый круглый отпечаток, багряную плоть внутри.
Это, малец, клеймо. Мне его поставили, как ставят скотине или людям – рабам бездушного хозяина. Я такая же диковинка, как и ты.
Плевел открывает рот и что-то беззвучно произносит.
Ты Плевел, говорит О'Шей, не Джеймс, как вот я не целый человек. Рассказать, как они это сделали и зачем, Плевел? Вот для этого-то и надо говорить. Произносить слова.
Откуда он у тебя? – спрашивает Плевел.
Верно, с Войны, говорит О'Шей. Появился еще до того, как мне проломили череп. Хотя мой хирург говорит – нет. Это шрам, не рана, говорит, пометили тебя, и об этом лучше не вспоминать. Старый доктор О'Шей меня почти в сыновья взял, даже именем своим поделился. В госпитале нужно было имя записать, а я своего не знаю. Меня изучали, потому что я выжил. Глазную повязку мне сделали, работу дали. Я, как окреп, стал перемещать пациентов от кареты милосердия в палату. Врач мой меня наблюдал почти целых три года. Рекомендацию написал, когда Война закончилась, я с людьми научился ладить, сил набрался, сюда попал. Сейчас секрет скажу, Плевел.
Плевел наклоняет голову, слушает.
Имя каждый сам себе может выбрать. Давай, расставляй шашки.
Плевелу нравятся круглые деревянные шашки, которые можно сложить стопкой, крашеная столешница, красные и черные клетки на черном фоне. Нравится, чтобы шашки прыгали с клетки на клетку, да побыстрее. Нравятся слова. Партия. Ничья. Твой ход. Доска готова, он садится на табуретку и ждет от О'Шея сигнала начать.
Ну ладно, говорит О'Шей. Тащи-ка мне наглазник. Надо сосредоточиться, а то ты меня обыграешь.
На деревянной вешалке, высотой почти с Плевела, форменный сюртук О'Шея на замысловатых плечиках, откидной валок, на котором брюки гладят. Плевел берет с подноса наглазник. Поднимает повыше, чтобы ремни повисли.
Оба мы подслеповатые, говорит О'Шей.
Плевел прижимается лбом ко лбу О'Шея, заплывший глаз напротив здорового глаза Ночного Стража. В живом глазу дробится впалый белесый шрам О'Шея, дыра у него в черепе. Кожа, которая разрослась в глубине, нежного цвета, фиолетовая, как испод языка. О'Шей наклоняет голову, чтобы Плевел перекинул назад ремешки, придерживает подбитый фетром наглазник на нужном месте. Верхний ремешок уходит строго назад. Второй обматывается вокруг первого на затылке, потом спереди тянется наискось, поперек белесого шрама и лысого красного полумесяца, под волосы. Плевел затягивает пряжки, зная, что сам О'Шей справится быстрее.
Ну порядок, говорит О'Шей. Ходи первым. Мне нужно преимущество.
Потом тишина, только тикает будильник с двумя колокольчиками.
О'Шей берет несколько шашек, и тут Плевел отыскивает путь в самый дальний его ряд, делает, затаив дыхание, ход.
Ну? – спрашивает О'Шей.
В дамки, шепчет Плевел.
•••
Звенит колокол для сотрудников, он срывается с места, длинный плащ летит сзади, ноги шлепают по коридорному полу, из комнаты О'Шея во двор, по траве, по взрыхленной земле на задворках кухни, по дорожке, он мчится к Гексум, а ее широкое плоское лицо заполняет весь мир. Она поднимает его к веснушчатой рыхлой груди, горло и впадина, что ниже, присыпаны тальком. Остатки присыпки под могучими руками, в складках плоти, сладковатый запашок горького пота к ужину мешается с нотками растопленного масла, жареного мяса, свиного жира. Между приемами пищи самые глубокие кастрюли и гигантские бидоны стоят в кухне посередине, пустые, чистые, в штабеле и с него высотой, на каменном полу и на клеенке без единого пятнышка. Сковородки и деревянные половники висят на деревянной решетке под потолком. Вечная готовка и суета, длинные женские юбки взметаются при наклонах, движении, переноске. Лепешки, вареные яйца, овсянка по утрам, кукурузный хлеб, тушеная курятина, заливное на обед, суп, баранина или поджарка из говядины, кукуруза, кабачок, пудинг на ужин. Громогласные распоряжения, горячая еда три раза в день. К ужину движения женщин ускоряются. Его могут шугануть метлой, если заметят, что он спрятался в холодном чистом котле, спрятался, чтобы слушать их разговоры, скрючился, обхватил руками колени. Гексум поворачивается к работницам в форме, передники из грубой ткани завязаны вокруг шеи. Ну-ну, говорит она им, он у нас умничка, неважно, что мелкий и вообще. Ну, вырастет или не вырастет, но никакой он не слепушонок, не хуже всех вас. Вот, Плевел мой, вымой эту кастрюлю, и вручает ему чистую мокрую тряпку. А мелкие, которые у меня тут крутятся, всему успеют выучиться к тому времени, как подрастут и станут зарабатывать. Чего б нам своих-то не нанимать? Это ж им в какую даль нужно уехать, чтобы хоть кто их взял на работу, зная, что они отсюда? Верно, птенчики? Все мелкие скучиваются с ней рядом, но он ее любимчик. Это его она берет на руки и качает.
Четырем пятым всех пациентов… следует совершать прогулки по открытой местности… утром и днем, в любое время года; в теплую погоду, при наличии надлежащих беседок и сидений, им полезно проводить на свежем воздухе по полдня.
ДОКТОР ТОМАС СТОРИ КИРКБРАЙД, 1854 ГОД
КонаЛи
СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА
ДЕКАБРЬ 1874 ГОДА
Декабрь перевалил за середину, но погода стояла ясная. Все обсуждали, что теплая осень, мол, так и не закончилась, времена года перепутались, жди беды, это дьявол такие шутки шутит. Снег не лег на холмы и на самые высокие кряжи, животные недоумевали. Церкви по воскресеньям были переполнены, ривайвелисты[12] разбивали на полях шатры. Деревья окрасились в оранжевый, желтый, бледно-красный, а вот лужайка и луговины оставались зелеными. Кожаные ботинки из саквояжа оказались Маме вполне впору. Она надела их сегодня, и мы пошли прогуляться, к полям и лесу. К лету ей стало лучше, она заговорила почти как прежде, а в эти месяцы, которым полагалось быть зимними, улучшилась еще сильнее. Как я за нас обеих перепугалась в тот апрельский день вскоре после приезда, когда увидела Папу там, где думала, что он нас ни за что не достанет. Эйра Блевинс сказала: он не назвал своего имени, не сообщил, как связаться с родственниками, и с тех пор сидит взаперти в самой дальней мужской палате. А выбор у него – сидеть там или в тюрьме, рассмеялась она: «маньяк Линкольн», пьяный, в щегольском платье, орал, что в уэстонской конюшне украли его лошадь с повозкой, а потом попытался ограбить конюшего. Связать и отволочь его в Лечебницу сумели только шериф и пять его помощников! Я так ей и не рассказала, что видела, как его затиснули в люльку, промолчала и о том, какую роль в этом сыграла Гексум – и Мама. Я думала, он далеко, исчез с концами, но это вполне в его духе – печься о собственных удобствах: бритье, лоск, дорогая одежда, цилиндр, как у Линкольна, – а ведь он Линкольна люто ненавидел, – выпивка в салуне по дороге к поезду или дилижансу. Ни к чему ему стали лошадь с повозкой, бесило лишь, что на них не нажиться. Я очень надеялась, что он здесь не получит никакого «морального лечения» и не примется за старое.
Мама, похоже, не боялась, а я каждый день рисовала палкой в пыли или пальцем на странице маршрут, по которому лошадь с упряжкой может вернуться к Дервле. Представляла себе их путь домой как веревку, крепко связывающую Папу: мне так было спокойнее на душе. Маму расстраивать не хотела, но сама боялась и обдумывала это каждый день. В моих страшных снах Папа забредал в Женскую Палату, распахивал Мамину дверь или являлся ко мне – я теперь жила с другими сиделками над палатами, – хватал меня, перепутав с ней, закручивал лицо и руки в ночную сорочку. Я просыпалась в мокрой постели и бежала, прихватив простыню, в маленькую уборную. Вытравливала запах мочи в низкой ванночке, отстирывала, отжимала, чувствовала, как скручивает и меня. Мне мстилось, что я вижу Папу на территории,
