Мама обняла меня, как в прежние времена, когда я была у нее единственной. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, КонаЛи. Она отняла мои ладони от глаз, заключила мое лицо в свои, заговорила. Доченька, ты все видела, сказала она. Они поняли, каков он. Он в капкане, а мы нет.

Я ей поверила – почти. Голос ее звучал так уверенно.

По всей длине здания прорыт подвал на глубине семи с половиной футов ниже уровня пола первого этажа. Центральный проход – коллектор горячего воздуха, который тянется под всем зданием. С обеих сторон от коллектора расположены резервуары для холодного воздуха… В одном из них… протянуты рельсы для транспортировки еды из кухни к подъемникам, расположенным в каждом крыле… Еда готовится в кухне в полуподвале, ее в горячем виде помещают в плотно закрытые судки… и подвозят вагонетками к началу каждого подъемника. Таким образом горячее питание доставляют во все части здания. Каждую палату надлежит снабдить колокольчиком и слуховой трубой… чтобы санитары могли запросить любые необходимые им предметы… не покидая палаты и столовой… и не спускаясь на кухню, доступ в которую им должен быть закрыт.

ДОКТОР ТОМАС СТОРИ КИРКБРАЙД, 1854 ГОД

Плевел

УНИМАЕТ

Он все роет-роет-роет круглой свинцовой ложкой, роет руками и пятками туда, где земля прохладная, за сараем в тени, где все они за работой. Роет каждый день, дыра в форме домашней туфли с него размером. Запах суглинка и темный шершавый вкус, землю просеять, оттащить, подхватить. Холодный мягкий волглый бархат, куда он поместится. За экипажами и холщовыми мешками, за тем местом, где Зеф и Диб чистят лошадей. Груда соломы шевелится. Он лежит в своем грязном гнезде и слушает. Шорохи один за другим стихают до шелеста. Он натягивает на себя холщовый мешок, дышит сквозь ткань и дыры, смотрит сквозь крестики и квадратики. Бежит мышка, звук – точно рис рассыпался. Крыса топает по сучковатой угловой доске. Толстая амбарная кошка сидит смирно, подергивая хвостом, всплескивая пыльный воздух. Потом тихо. Сноп солнечного света, теплый, невесомый, чуть-чуть щекотный, находит его в своем потоке. Он лежит тихо, свернувшись, маленькая бессильная длань чего-то такого большого, что и не разглядишь.

•••

Кухня у Гексум полна жаром, она в нем плавает и перемещается: длинная голая комната, веер блестящих стеклышек над двустворчатой дверью во двор, большая черная плита с двойной духовкой, огромный иссеченный стол, где режут, отбивают, раскатывают тесто, женщины бедро к бедру, и внизу большая квашня с мукой, плотно закрытая крышкой. Окна вдоль одной стены до самого потолка, в рост двух мужчин, которые приносят со скотного двора бидоны молока, еще теплого. С первым светом Зеф и Диб катят тележку от коровника. Плевел сидит среди бидонов, они с него ростом, и глухо колотит по ним свинцовой ложкой. Старуха Гексум прибьет, если кто из мелких сковырнет эту крышку, но он прижимает ухо к бидону послушать, как плещется молоко. Бежит по камушкам к кухне, а Зеф и Диб несут бидоны вдвоем, оба в сторону клонятся, как будто молоко кусачее. Гексум его нюхает, пробует, наполняет оловянные кувшины в ледник. Другие поварихи прижимают широкие миски к животам, некоторые уже мешают лопатками или мутовками. Мелкие, вы по утрам сидите тихо на кухне под длинным столом, пока сверху женщины работают. Гексум им наполняет тарелки: свиной шпик, какой попостнее, гречишные лепешки, кукурузные оладьи прямо из печи. Тут малой и малая, еще малой и малая, и Плевел, любимчик Гексум, все уж разбежались, а он остается. Черники давайте наберите, говорит она им, выдерните укроп и горчицу, какие остались, принесите банки под маринад. Плевел остается. У него одно дело, в завтрак, обед и ужин, никто больше не сделает. И как мне потом, как слишком большой вырастешь? Есть-то они как без тебя будут? Как-то будут, только не вовремя и не горячее, как наши дамы и господа привыкли!

Плевел самый маленький, проворный. Узкие подвальные рельсы погромыхивают в темноте, а он едет, потому что она говорит, что должен, говорит, что может. Надевает свисток ему на шею, завязывает кожаные перчатки. Закрытые оловянные судки никогда не обжигают рук, когда он пихает их по одному на полки подъемников. Он свистит в слуховую трубу под столовой каждой палаты. Каждый оловянный рожок, размером с его кулак, блестит круглым ухом, сияет, хотя в подвале темно. Два свистка – значит, все загружено, он едет дальше. Сперва накормить женские палаты, Центральные Палаты «А» и «Б», потом следующую, дальнюю, самую дальнюю. Разворот, обратно, Гексум грузит судки для мужчин, только она надзирает за едой и подносами, только Плевел прижимается к вагонетке, с легкостью перебираясь с одной на другую, – так минога вьется в ручье. Просверк, гул и дребезг на весь подвал, узкая колея, – а между рельсами даже есть засыпка из гравия, – тень Плевела и звуки. Глухой гул, и раскатистый рев, и пронзительный дребезг не смолкают у него внутри, пока он опять не поедет через те же звуки.

По утрам в подвал через окошки проникает бледный свет. Гексум перегружает еду на вагонетки с кухонного подъемника – он вдвое шире. Рейчатые низкие платформы на стальных тележках, три дюйма расстояния между стеной и гремучей вагонеткой. Там никогда не трожь, мой Плевел, тебе разом пальцы отчекрыжит! Давай, Детка, ты свое дело знаешь.

Двадцать девять минут от начала и до конца. Она отмеряет время, караулит, пока он в дороге, кухонные работники тем временем топочут наверху, выполняя ее распоряжения.

А он едет на вагонетке по узким рельсам. Женские палаты, мужские палаты, дальние. В шахту подъемника сверху доносятся жужжание и тихое шарканье женщин, более низкий гул и стук сапог мужчин. Чем дальше от центральных палат, тем тише, звуки в столовых едва-едва, потом столовых нет, только санитары, забирают судки, дребезг ложек и подносов. Иногда вой, будто раненый волк сунул голову в шахту, такой и кровь заледенит. Плевел катит обратно на пустых вагонетках, это любимая часть поездки, только Плевел и его вагончики с тряской по перегонам к Гексум. Она прижимает его к себе, раскачивает, как мешок с картошкой, и поднимается по лестнице в кухню. Ну-ну, Детка моя славная, вот тебе палочка и мыльная вода для пузырей! А теперь давай-ка на солнышко!

И пускает он пузыри, они плывут и лопаются, отыскивает муравья – пусть походит по пальцу, потом аккуратно опускает на землю, надувает над ним пузырь. Она его позовет, когда нужно ехать снова, собирать подносы с объедками: размякший хлеб, хрящики, жиринки, а вот кости – никогда. Кости, они как ножики острые, Детка, если раздробить. Никаких костей, одна бескостная мякоть, и в отходах для свиней ничего твердого.

Рады они тому, что дурики не съели, говорит Зеф, рады наши свинки. Хрюкают в загоне за коровником, пищат, зовут Зефа, глазками моргают. Матки таскают на сосках поросят, пятнистые сосунки крошечные, точно лысые бельчата. Свиньи, парень, они поумней большинства людей будут, могут с голодухи и своих съесть. Так что не просовывай сквозь ограду руку! Плевел целится ложкой через весь загон, дышит: пых, пых, пых. Самый крупный боров, с крошечными глазенками, подрагивающим мокрым пятачком, топает, подбирается, несется на него. Плевел делает шаг назад, ждет удара. Боров вслепую впечатывается в ограду, хрюкает, фыркает, месит дерево короткими клыками. Щетинистый слюнявый пятак высовывается наружу, дрожит, подергивается. Плевел прижимает свинцовую ложку прямо над мокрыми дышащими ноздрями, потирает нежно, вверх-вниз, в сторону. Боров фыркает. Хрюкает. Тише, отрывистее. Парень, ты, что ль, укротитель? Отойди, оставь борова в покое. Уйдешь, он в два раза пуще взбесится. Ну, давай. Ты ж сам не знаешь, чего ты так боровам глянулся.

•••

Плевелу нравятся центральные женские палаты, нравится спрятаться и наблюдать за джентльменами на лужайке. Он и сам станет джентльменом, будет в погожие осенние дни сидеть в беседке на Большой Лужайке, будут у него