А как его зовут? Как вы познакомились? У тебя есть его портрет?

У Дервлы есть carte de visite и его свидетельство о зачислении на службу, с ранних времен Войны – КонаЛи, прошу тебя, идем дальше. Это, прошептала она, так мучительно. Не заставляй меня к этому возвращаться.

Мама, просто скажи, что придет день, когда я все узнаю.

Да, день придет, сказала она.

Обняла меня за талию, повела дальше. Мы двигались медленно, поднимаясь в самую высокую точку над лугом. Дышали в такт, она плотно прижималась ко мне боком. Она стала меня сильнее. Я, чтобы это понять, сделалась почти невесомой, вот сейчас посмотрю вниз на желтые, заросшие травою поля и поплыву над ними, думая, что лишилась веса. Мы остановились рука об руку, я нащупала в кармане то самое зеркальце, которое всегда носила с собой как талисман. Взяла его в ладонь, поймала блеск солнца, слепящие ножички света под нами, на той стороне луга, до самой опушки леса.

Мама, помнишь это зеркальце?

Дервла уезжала, сказала Мама, когда тебе было года два-три. Подарила его тебе. Сказала – ты в нем увидишь, когда она вернется.

Значит, зеркальце, которое я забрала у Папы, принадлежало не ему, а мне. Казалось: стоит моргнуть, и я перенесусь на крыльцо нашей хижины, на кряж, в светлые времена с Дервлой и Мамой, еще до появления Папы и рождения детей. Я тосковала по Дервле, мне казалось, что она все про нас знает, видит эту луговину под нами, волну деревьев, замершую у края колышущихся трав, лес у нас за спиной, который взбирается все выше и выше, пока не достигнет наших гор.

Теперь наш вид – этот, сказала Мама, будто прочитав слова у меня в голове.

Мы вышли из-под деревьев на склоне. Я увидела внизу пологий холм, а на середине поля самшитовую изгородь, выше человеческого роста, которая тянулась через весь луг и через яблоневый сад ниже, разграничивая территорию и прогулочные дорожки мужчин и женщин. Могильщик подстригал и формовал изгородь, преграда была густой и сучковатой, но отсюда казалась изящной линией, то тоньше, то шире.

Странно, сказала я, что женскую территорию от мужской отделяет живая изгородь, не забор и не стена.

Когда б оно так было всегда и везде, ответила моя мать.

Ты этого хочешь, Мама?

Я хочу, чтобы всех нас оберегала какая-то животворная сила. Мужчины нас загоняли и заточали – всю страну поработили, заковали в оковы, сожгли. А праведные мужчины страдали от жестокости остальных. Шрамы Войны быстро не залечишь. Поколения…

Ты говоришь о таком с доктором Стори?

Да, и я знаю, что он со мною согласен. Благословенно это убежище. Стены защищают, а сады и изгороди, прогулочные тропы исцеляют и радуют глаз. Знаешь, внутри этого высокого ограждения есть забор из столбов и колючей проволоки, но он зарос живой изгородью, такой густой и высокой – это, скажем так, живая стена. Он был здесь задолго до Войны, границей между фермами.

Кто вам такое сказал, мисс Дженет? Я улыбнулась, дразня ее «больничным» именем.

Доктор Стори, конечно, ответила она. Он знает здешнюю историю так, будто жил здесь всегда.

Ты с ним катаешься в экипаже. Я это слышала от сиделок, моих соседок по комнате. Они говорят, он за тобой ухаживает.

Возможно, в своем духе. Он… очень сердечный.

Я не верю их словам, Мама. Прошу не сплетничать…

Но она повернулась ко мне, глаза засияли. Ты должна как-нибудь вечером прокатиться с нами в экипаже. Может, сегодня, после ужина?

Мне не положено. Я всего лишь сиделка.

Если я попрошу…

А он не удивится, почему ты просишь? Дело необычное…

Потому что ты моя компаньонка, помощница, и я хочу… чтобы и ты разок прокатилась.

Вид внизу был прекрасный, я стала сговорчивой и кивнула, чтобы ее порадовать. Да мне и самой очень хотелось прокатиться в экипаже. Было в экипажах нечто романтическое. И отсюда казалось, что сам вид нижнего поля там, за изгородью, утоляет тоску. А потом из леса в долине на прогалину выбралось четырехлапое нечто, бесцветная собака или лисица, так я решила. Потом нечто встало во весь рост, я разглядела длинные блеклые волосы, облик и одежду – оказалось, что это Плевел, Детка Гексум, как его тут называли. Я вгляделась в него, заслонив глаза ладонью от солнца. Он тоже замер и вроде как смотрел вверх, на нас. Может, уклон как раз и позволял ему видеть нас с Мамой. А потом он куда-то заторопился, побежал в сторону изгороди. Скрылся из виду.

Смотри, Мама, это мальчик, которого называют Плевел. Он побежал к изгороди, с мужской стороны. Я хотела бы взглянуть поближе.

На него? Тогда давай сейчас. Он как блуждающий огонек.

Она осталась наверху, смотрела, как я спускаюсь. Вблизи я увидела неровную дыру в изгороди, зелень там пожухла. Примерно на уровне пояса, почти круглая, я наклонилась, глянула сквозь. Мальчик смотрел с другой стороны, будто нарочно меня дожидался. С улыбкой.

Добрый день, сказала я. Тебя Плевел зовут, да? Гуляешь?

Он кивнул.

А я точно знаю, что ты Плевел? Я встала на колени, лицом к лицу. Имя свое назовешь?

Плевел, сказал он тихо.

Я подумала, будь позднее, сумеречный час, я запросто приняла бы его за призрака, одного в поле. Личико с правильными чертами, рыжеватые брови будто нарисованные, губы розовые. Я подумала про нашего парнишку, придвинулась ближе. Вблизи, даже со своими длинными бесцветными волосами, Плевел выглядел как обычный мальчишка – худощавый, хрупкий, но не такой маленький, как я думала раньше. Лет шести или семи. Плащ он, видимо, считал приличной уличной одежкой, а не женскими обносками. Один глаз круглый, голубой. Другой безупречной формы, но с бельмом на зрачке. Белок выглядел чистым, незамутненным. Глаз, скорее всего, слеп.

У тебя бельмо на глазу, сказала я. Говорят, у таких людей есть второе зрение. Ты умеешь предсказывать будущее?

Он отвернулся, поднес ладонь ко рту, надул щеку, издал звук – как малиновка чирикнула.

Здорово, сказала я. А как другие умеешь?

Он лишь смотрел на меня, вроде как довольный. Такой маленький, что пролез в круглую дыру в изгороди по пояс – мог бы, если захотел, дотронуться своей щекой до моей. Ладонь опустил на листья изгороди между нами. Колючие кусты росли в ряд фута четыре шириной, я тоже потянулась, предложила ему руку. Он коснулся запястья, кончиков пальцев, легко-легко. Я почувствовала тепло луговины, восходящее сияние залитой солнцем травы и спутанного клевера. Где-то глубоко внутри продолжал пульсировать холод, стучал как сердце, мерные удары вдалеке, то тут, то там.

Ты как, чувствуешь? Я безотчетно сжала его ладонь в своей. Он опустил глаза, будто подавая сигнал. Я отпустила, раскрыла пальцы.

Он осторожно наклонил голову, и изо рта у него выпало безупречное яйцо малиновки, голубое и влажное.

А, сказала я, выходит, в гнезде было пусто? Сложила ладонь горстью, оберегая то, что едва ощущала.

Он кивнул и, совсем как маленький, ухватился за мой указательный палец.

Лучше себе сохранить такое сокровище, чем отдать сове или ворону, сказала я.

Тебе, ответил он. Потом наклонился ближе и прошептал – кажется, я верно расслышала: там птичка внутри.

Да, сказала я. Конечно. Или была бы, если бы мама осталась ее высиживать.

Он, похоже, призадумался, чуть повернулся и снова издал тот же звук, тихую горловую трель, которая перешла в свист, когда он пригнулся, пошел прочь по высокой луговой траве. Я видела, что он оглянулся, раз, другой, а дальше осталась только колышущаяся трава и звук, который делался все тише по мере его приближения к опушке. Звук я наверняка придумала. Не могла я его слышать на таком расстоянии.

•••

Мы с Мамой вернулись и обнаружили, что многие сиделки из Женской Палаты стоят снаружи,