Понятное дело, я ему ответствовал, что сделаю всё, что в моих силах, а ежели их не хватит – то и через силу сделаю. Его Милость кивнул, моими словами удовольствовавшись.

«Отвезешь семью Наливайкову в Видень близ Коростеня, в имение шляхтичей Циолковских, какое я у них давеча взял в аренду на пять лет. Фольварок этот добрый, господский дом новый, каменный, двадцать две волоки земли, сорок душ тяглых, лес, река, хорошая земля, хоть и есть песчаные плёсы, шестьдесят коп грошей литовских годового доходу – коего им хватит, чтобы жить шляхетно. Вместе с тобой поедет десяток моих надворных казаков Филиповича – для охранения и подмоги, ежели чего, жалованье буду им платить я. Елена Ружинская – пани отважная, но баба есть баба, сам понимаешь…. А вот с Григорием ты поступишь иначе. Ему в Видене опасно – посему ты отвезёшь его в Брагин, близ литовского рубежа, в имение князя Вишневецкого, всё с ним уже обговорено. Григорий онемеет – дабы у дворни не было лишних и ненужных вопросов. Немой казачок – будет прислуживать князю, когда тот случится в Брагине, в остальное время будет при надворной сотне учится воинскому ремеслу. Ну, ты знаешь, сам всё это проходил».

Я лишь кивнул – урок был вовсе простой, не сравнить с тем, что я прошёл за последние годы. Но князь покачал у меня перед носом пальцем. «А ты не спеши, пане Славомир. Дальше будет самое трудное». Я озадачился – князь же, усмехнувшись, подошел к столу, взял в руки свиток с тремя печатями и, осмотрев печати и показав его мне – вновь положил его на стол. И продолжил: «Далее ты поедешь в Варшаву. Нонче Наливайко и его старшина содержатся в Львовском замке, а через неделю или две – их повезут в Варшаву. Это, чтобы ты знал, Славомиру – новое обиталище двора Его Милости короля, Краков, вишь, для него не люб, там слишком много людей, равных ему родом, а то и выше, кои его и на дух не переносят. А в Варшаве он король истинный – для мазовецкого крестьянства, жидов торговых и ремесленных да мелкопоместной шляхты, а иные в Варшаве и не живут» – князь, помню, после этих слов не смог сдержать саркастической улыбки. Но затем, взяв себя в руки, продолжил: «Этот свиток передашь Яну Фирлею, подскарбию коронному, недавно бывшему старостой бэлзским – спервоначалу обратившись к казначейскому писарю Войцеху Войтулевичу. Ты его знаешь». Я кивнул, с паном Войтулевичем я был хорошо знаком, когда он ещё был подстаростой кременецким. «Каштелян моего двора в Варшаве поможет тебе его отыскать. Встретишься – скажешь, что у тебя дело до пана Фирлея касательно пополнения казны. Он тебя доставит до подскарбия – передашь ему эту грамоту. Не тревожься, ничего тайного иль незаконного тут нет – я предлагаю пану Фирлею усмирить волнения на Волыни и Подолии. Ежели он тебя станет расспрашивать, прочтя сию грамоту – а он станет – то ты скажешь ему, что казнь Наливайки очень повредит восстановлению покоя и мира на Волыни и в целом в воеводствах русских. Что после того, как в Берестье была подписана уния, не следует ещё раз бросать дрова в костёр – разгорится пуще прежнего. Я тебе скажу, что в той грамоте, – продолжил Его Милость: – Я пишу, что готов пожертвовать в казну доходы с четырех староств своих за пять лет – ежели казнь Наливайки будет отменена. Потому как эта казнь взбудоражит чернь, озлит казаков и ожесточит сердца православных – что изрядно помешает сборам доходов в казну и моему прибытку тож. Отмена же казни, мало того, что успокоит воеводства русские – даст ещё сто двадцать тысяч коп грошей литовских с моих владений в коронную скарбницу, а для неё нонче эти деньги не лишние». Его Милость закончил и вопросительно поглядел на меня.

«Не отменят» – только и мог я выдавить из себя.

«Знаю. Но попытать надо. Его Милость король сейчас воюет в Швеции за отчий престол, и дела у него идут скверно. Деньги очень нужны. Может быть, здравый смысл и возобладает…». «Не возобладает. И ты, Твоя Милость, не хуже меня это знаешь. Сей человек не способен принимать во внимание доводы рассудка, удавить православие – а равно и схизму Кальвина и Лютерову ересь – для него цель жизни, во имя этого он не токмо Наливайку – он и Польшу не пожалеет».

Князь кивнул. «Согласен с тобой, пан Славомир. Пан Замойский думает так же, я послал ему письмо, он ответил примерно в таком же духе. Плохи наши дела, друже…» – и, тяжко вздохнув, без сил рухнул в кресло. Я ещё раз убедился, что волнения последних недель сильно подорвали его здоровье. Князь поднял на меня глаза и проговорил: «Но попытать надобно. Иначе мы с тобой себе этого никогда не простим…. Засим ступай, худо мне, кликни дохтура, а сам иди, сбирайся в дальний путь». Я так и сделал – хоть и грызла меня подспудная мысль, что предводитель наш и старшина наша ждут неминуемой злой смерти, а я, живой и здоровый, живу, как ни в чём не бывало…. Но тут уж судьба – кому на роду написано быть повешенным, тот не утонет. Ладно, далее продолжу повесть свою – уж недолго осталось….

На следующий день поезд наш, из одиннадцати конных – меня, двух моих вестовых, урядника Филиповича, и семерых его казаков – и трех повозок, из которых в карете ехала пани Елена Ружинская с детьми, а в двух телегах был нагружен семейных скарб – тронулся из дворца Его Милости на Коростень. Дорогу мы осилили за четыре дня, в Видене нас встретил пан Циолковский со своими сыновьями, передал нам все ключи, показал погреба, овины, сараи и прочие кладовые, и покинул нас, изрядно подустав – чего нельзя было сказать о сыновьях его, весьма дружественно встретивших дочерей Наливайкиных.

Сын же Северина, Григорий, вместе со мной и моими казаками отправился в Брагин. За три дня пути я рассказал ему во всех подробностях о рокоше нашем, о его отце, коего почитал за истинного