Когда взошло солнце – мы уже были в Мгарском лесу, близ монастыря. Со стороны казацкого табора раздались пушечные выстрелы, переросшие было в канонаду – но затем всё мгновенно стихло. Я понял, что всё закончилось – и из глаз моих полились невольные слёзы. Я не стеснялся их – ибо все мои попутчики также плакали, глядя в ту сторону, где погибали наши души….

О дороге из Дубно в Варшаву через Коростень и Брагин, о новой столице Польши и об Анне Ягеллонке, мир её праху…

В обеденной зале повисла тишина. Пожилой шляхтич вновь закурил свою трубку, межевой комиссар молча налил стопку мёду и медленно её выпил, отрешенно глядя в окно. Затем нарушил тягостное молчание:

– Да-а-а, чудны дела твои, Господи… – помолчав, добавил: – А говорили, что Наливайку сдали полякам его же казаки, из его полков… Польские враки?

Пан Веренич пожал плечами.

– Ну а что им ещё было говорить? Что Наливай и здесь их обошёл? Разве им нужен был такой исход? Нет, им надобно, чтобы казаки слыли предателями, чтобы доброго слова о них никто не смел сказать… Ведь после того, как Наливайка и старшина его войска сложила сабли и вышли из табора – хоругви посполитого рушения кинулись за рогатки, грабить казачий маёнток, бо ходили легенды средь шляхты волынской, что несметные сокровища с собой увозят казаки на московскую украйну. Вот и ринулись шукать тот маёнтак, а тех, кто противился – рубили наотмашь, хоть то был стар, хоть млад, хоть баба…. Правда, те, кто бают, что табор Наливайки чуть не весь был изрублен – тоже брешут, побила волынская шляхта казаков, не без этого, но насмерть едва полсотни зарубила. Отняли сабли, пистоли, мушкеты, пики и пищали, забрали порох и свинец, коней, что порезвее – и отпустили с миром, взяв клятву боле не бунтовать. Реестровых же, как присягавших Его Милости королю и клятву преступивших – тех изрубили не менее тысячи, а остальных, избив в кровь, сковали цепями и отправили в Прилуки, в королевский суд. Семьям же оставили их скарб – переворошив оный, не без этого, в поисках злата да серебра. Бают, что нашли двадцать пудов серебряной монеты – но, думаю, это тоже враки. Искали поляки иное…

– Что же? Что могло быть для них важней золота-серебра?

– Штандарт цесарский, что даровал войску Наливайки эрцгерцог Максимилиан под Эстергомом, и полковые хоругви цесарские, что также были им дарованы отдельным полкам нашим. Пока в войске были те клейноды – это было цесарское войско, и император мог за него спросить у Жигимонта. Вот Жолкевский и велел своим гусарам да шляхте волынской перевернуть обоз вверх дном, но штандарт и хоругви полковые те найти.

– Нашли?

– Штандарт – да, и три хоругви. А вот знамёна полков Васильковича, какой погиб при перестрелке с шляхтой у Пикова, да Немогая не нашли, их казачьи жонки сховали среди своего скарба, в коем рыться было для шляхты немыслимо и зазорно сверх меры. Потом их вестовой полковника Шостака, сменившего Васильковича под Острым Камнем, привёз в Дубно…

– А кто из старшины попал к Жолкевскому? Все полковники?

Пан Веренич вздохнул.

– Девять человек вместе с Наливайкою пошли своею волею на лютую смерть – полковники Шаула, Карачай, Шостак, Немогай, Кизим, обозный каштелян Януш Гонсецкий, войсковой хорунжий Дмитрий Кмита и войсковой есаул Мелентий Федорович – это из наших; и один есаул из перебежчиков из коронного войска, перешедших к нам у Пикова, кто – не скажу, ибо несведущ. Знаю, что казнили их всех в Варшаве, повесили на рынке близ королевского замка, на Троицу. Любили поляки так праздновать православные свята…

– А откуда вам сие ведомо? Тоже по рассказам? – в голосе подскарбия мстиславского слышно было недоверие. Пан Веренич его уловил и грустно улыбнулся.

– Зачем по рассказам? Я, пане Стасю, на ту Троицу был в Варшаве, и сам всё это бачив, собственными своими глазами.

– Как? Ведь вас могли узнать?

Старый шляхтич пожал плечами.

– Кому я был надобен? Я ведь не полковник, не есаул, не ротмистр, в бой казаков не водил, с эрцгерцогами да генералами в сговор не вступал, капитуляцию городов не принимал…. Я был казначеем, выдавал жалованье полкам, а казначей – фигура для врага не важная. Для своих я иной раз бывал важней Наливайки, особливо, когда в деньгах была нехватка, а для врагов…. Так, мелкая сошка. Меня даже в списке Жолкевского на выдачу не было – думаю, что поляки даже и не знали о моём исновании… – и улыбнулся, давая понять, что последнее – шутка.

– А что ж вы делали в Варшаве?

– А это, пане Стасю, уже отдельная история…. Но я вам её поведаю.

Когда, после недели тайного похода от Лубен до Дубно – а шли мы по ночам, дабы избегнуть случайных и опасных для нас встреч, останавливаясь по глухим лесам, пили, как дикие звери, воду из рек и питались тем, что подстрелим по пути, иной раз косулю, а иной раз и зайцами с ягодами да грибами приходилось ограничивать себя – пришли мы к дворцу Его Милости князя Острожского, то выглядели немногим лучше тех босяков, что просят милостыню на базаре – разве что вооружены были до зубов. Нас поначалу и в привратницкую не хотели пущать – до того мы обносились и завонялись. Но, к счастью, всё довольно быстро прояснилось, меня признал один из дворовых князя, позвал каштеляна замкового, Ивана Веренича, моего дальнего сродственника – и мы сначала попали в баню, а после и за обильный стол, где смогли хорошенько восстановить силы. Затем пришел дворцовый дохтур, осмотрел рану пана Гедройца, признал его выздоравливающим, заодно осмотрел меня и моих вестовых – опять же, признав нас годными для воинского дела. После чего нас провели к Его Милости.

Подвился я тогда, помню, как изрядно сдал Его Милость – глаза потускнели, впали, седина всю бороду окропила…. Принял он нас в библиотеке, обнял, расцеловал, усадил в кресла, особливо обхаживал князя Гедройца, оно и понятно – мы-то ни при Пикове, ни при Брацлаве, ни при Остром Камне, ни при Солонице, ни при иных несчастных для нас сражениях не были, а пан Флориан всё на своей шкуре перенёс…. После того Его Милость одарил моих вестовых кошелями с серебряной монетой, пану Гедройцу выдал сто флоринов золотом – мне же велел остаться.

«Беда, пан Веренич, не приходит одна – сие вам не хуже меня ведомо. – Одразу огорошил он меня. И продолжил: – Его Милость король объявил Наливайке и всем близким его баницию, и отныне и Елена Ружинская, и сын их, Григорий, и обе дочки – банниты по гроб