В Брагине нас уже ждали – и приняли младшего Наливайку со всем уважением; по легенде, придуманной Его Милостью князем Василием, Григорий был сыном князя Полубинского от шляхтенки из Немирова; хоть и незаконнорожденный, но всё ж Гедеминович, из рода Ольгердовичей, так что можно было не боятся за сына предводителя нашего. На всякий случай я отвёл в сторонку пана Негоду, каштеляна поместья Вишневецких, и деликатно попросил относится к Григорию, как к своему сыну, в ином случае… Пан Негода не стал дослушивать продолжение и тотчас уверил меня в полном и безусловном уважении к юному князю, пусть и незаконнорожденному и в придачу немому.

Ну а далее была дорога на Варшаву – кою мы решили проделать по Литве, во избежание ненужных преград, каковые могли возникнуть по пути через русские воеводства Короны. Путь неблизкий, благо, что стоял июнь, было тепло, но не было такого страшного зноя, как при Лубнах – мы ехали бодро, всю дорогу проделав за двенадцать дней. Пане Стасю, ты мне не поверишь, но приехали мы в Варшаву аккурат в тот же день, в какой в королевскую тюрьму на Лазенках привезли Наливайку и его старшину!

Для меня самого это был нож острый, скажу вам, пане Стасю, по чести. Невыносимо было видеть – а нам довелось застать поезд с арестантами на берегу Вислы, прежде их въезда в варшавские стены – так вот, невыносимо было видеть полковников наших, закованных в железа, в клетках, везомых навроде диких зверей…. Один лишь Наливай, хоть и в железах, но избежал клетки – ехал, просто стоя на повозке.

Когда поезд с товарищами нашими по мосту через ров проехал в ворота меж двух башен крепостной стены – тотчас следом за ним двинулись и мы. У нас и в мыслях не было пытать освободить Наливайку и товарищей наших – сопровождали их мало что не хоругвь конницы и две сотни пехотинцев квартяного войска – единственно, чего мы хотели – так это в последний раз увидеть родные лица, мысленно попрощаться с товарищами нашими, с какими пройдено было столь много дорог и свершено столь много деяний….

И тут произошел казус, который я запомнил на всю жизнь – и о коем вам поведаю.

Когда поезд с предводителями мятежа поравнялся с королевским дворцом на Лазенках – на балкон вышла Анна Ягеллонка. Наливайко – а повозка с ним как раз проезжала мимо того балкона – что-то негромко сказал своему возчику – и тот послушно остановился. Пан Северин поклонился вдове Стефана Батория – и она наклонила голову ему в ответ. Мы остолбенели, изумлённые свыше всякой меры – и такие же чувства, очевидно, испытали конвойные, также замершие в недоумении. Королева помахала Наливайке веером, он в ответ ещё раз поклонился ей – после чего Анна Ягеллонка, смахнув слезы, покинула балкон, а Наливайко велел возчику трогать.

Сцену сию наблюдало не менее трех сотен человек – но лишь один из них понял суть происшедшего. И этим человеком был я, пане Стасю! – не без гордости закончил свою речь пожилой шляхтич.

– Пане Славомиру, раз вы всё так отменно поняли – поясните мне, невежде, что произошло у того балкона? Отчего королева разрыдалась?

– Охотно, пане Стасю. Как я вам уже рассказывал в самом начале моей байки, у Анны Ягеллонки, по словам Янины Лисовской, в молодости была мимолётная симпатия к князю Дмитрию Сангушко. Бог весть, во что бы сие могло вылиться, ежели б не Бона Сфорца. Королева-мать пресекла увлечение своей дочери – чем прервала назревающий было мезальянс. У Анны Ягеллонки, как вы знаете, не было детей – Жигимонт Ваза, правящий нами ныне, суть её племянник, сын Катажины Ягеллонки от брака с Юханом, королём шведским. Прожила она жизнь тяжкую, тревожную, и замужем побывала, правда, в летах уже почтенных – но счастья материнства так и не обрела, чем немало тяготилась. И вот она видит Северина Наливайко, сына Дмитрия Сангушко. А ведь это она, а не Гальшка Острожская, могла бы быть его матерью! Её Милость королева увидела в Наливайке своего нерождённого сына, и именно этому виной её слёзы. Нерождённого сына, пане Стасю…. И есть ещё одно доказательство этому моему предположению.

– Какое же, пане Славомиру?

– Мы пробыли в Варшаве ещё неделю – пока Войтек организовывал мне встречу с подскарбием коронным, пока пан Фирлей меня принимал – время и прошло. Да вы лучше меня ведаете, как это бывает при дворах…

Подскарбий мстиславский вздохнул тяжко.

– Ох, как ведаю, пане Славомиру, не приведи Господь….

– Так вот, пан Войтек, уже накануне нашего отъезда, пришёл к нам в постоялый двор Моисея из Аннополя – и рассказал мне удивительную историю. Де Анна Ягеллонка прямо на королевском балу потребовала у Его Милости короля не казнить Наливайку – покуда она жива. Как помрёт – пусть делает с пленником, что угодно, а до этого волос не должен с его головы упасть! И король вынужден был согласиться с сим требованием своей тётки…

Межевой комиссар изумлённо пробормотал:

– Да не может такого быть!

Пан Веренич развёл руками.

– Не смею спорить, но тем не менее – Анна Ягеллонка умерла за два дни до усекновения главы Иоанна Предтечи – и лишь после этого на рынке в Варшаве был четвертован Северин Наливайко. Хотя все его товарищи были повешены через три дни после доставки их в Варшаву… Северин же более полугода томился в узилище.

Благодарение Господу, я не видел его смерти – в отличие от гибели полковников наших, воистину жизнь положивших за други своя. И кои держались достойно до самого последнего мгновения – ни один из них не смалодушничал, не стал на колени, не просил помилования, хотя мог бы его обрести, король, по слухам, был готов одного из приговоренных оставить жить, по случаю праздника. Но никто из товарищей моих не унизился мольбами о сохранении жизни!

Ладно, пане Стасю, уже поздно, завтра, даст Бог, вы продолжите ваш путь на Москву – я же, грешный, двинусь в Смоленск, где есть у меня кой-какие дела. Отдыхайте, пане Стасю, спокойной вам ночи…

Последние слова Славомира Веренича-Стаховского, сказанные им перед отъездом в Смоленск

На следующее утро дождь