К Лубнам мы прибыли на Иоанна Богослова, на рассвете – поелику решили идти по ночам. В тот год в мае стояли страшные жары, кони наши изнемогали и едва передвигали ноги. Мы ежечасно обливались водою и каждый час пили – благо, заблаговременно наполнили все баклаги. Дорога забрала у нас все силы – я представлял, как тяжко пришлось в пути и казакам, и полякам; и те, и другие пришли к Лубнам в полном изнеможении, чем, думаю, и можно объяснить, что Наливайка решил дать роздых войску на берегу Сулы.

В сами Лубны мы решили не ехать, а, сделавши немалый крюк, через Мгарский лес приблизились к Суле – на противоположном берегу которой расположился казачий табор. Переходить реку днём мы не решились – повсюду шныряли разъезды посполитого рушения, а прямо у стен монастыря расположилась рейтарская хоругвь коронного войска, и мы, посоветовавшись, решили дождаться ночи. Благо, берега Сулы поросли густым ракитником, где не токмо трех лошадей – сотню татар в полном вооружении можно спрятать так, что с трех шагов их не увидишь.

В мае ночи короткие и светлые – и тишком перейти Сулу нам не удалось: на противоположном берегу нас остановили сторожа, рейтарский разъезд коронного войска. Благодарение Богу, в старшем разъезда я узнал десятского Кшижевича, бывшего моим тюремщиком в Долбунове. Сделав ему знак, я отъехал в сторону, он тотчас последовал за мной – и мы вступили в переговоры. Я предложил ему десять коп грошей за вольный проезд в табор Наливайки и ещё десять – за возвращение обратно; он просил двадцать. После недолгого торга сошлись на пятнадцати злотых доброй монетой туда и пятнадцати – обратно, при этом я оговорил, что количество моих людей может быть и большим – за каждого лишнего Кшижевич спросил ещё по копе грошей. На том и порешили – и я со своими вестовыми двинулся по ночной степи к цепи возов, коей огородили свой табор казаки.

Подъехав к телегам, подивился я тому, что никто нас не окликнул – и, найдя прореху в цепи, мы сторожко, ведя коней в поводу, вошли в табор. Он спал мёртвым сном – включая и дозорных, кои должны были поддерживать огонь в кострах и бдить в караулах. Вместо того все спали, хоть приходи, кто хочешь, и режь их сонными… Но, правды ради, надобно сказать, что так было не во всём лагере – та часть, где стояли Наливайковы полки, встретила нас окриками и лязгом выхватываемых из ножен сабель, а из-за ряда телег потянуло вонью зажжённых от костров фитилей… Я живо назвал себя, и нас, раздвинув телеги, впустили в особо огороженный табор – разительно отличный от того, куда мы пробрались вначале. Тут дозорные знали свою службу, а сторожевые сотни спали, не раздеваясь, с пищалями и саблями под головами…

Командиром сторожевой заставы в ту ночь был есаул Заборонок, из реестровых, перешедший в полк Карачая от Лободы ещё до нашего венгерского похода; под Сакалошем на Ипеле он взял в полон мирзу Хакима аль-Мангали, коего мы потом обменяли на десяток наших казаков, попавшихся в турецкие руки на Гроне. Я был искренне рад его увидеть и немедля велел вести меня к Наливайке.

Предводитель наш не спал – в шатре его горел скупой огонёк ночника, на столе, заваленном картами да всякими бумагами, стоял кувшин с квасом да пара глиняных кружек. Кроме Наливайки, боле в шатре никого не было, лишь в углу дрых Гедройц да на шёлковой подстилке у входа тревожно спал Мирон Перебийнос, давний, ещё с Острожской надворной хоругви, Наливайкин коновод и вестовой.

Наливайка, подняв глаза от карт, глянул на меня, и, удивлённо улыбнувшись, встал и обнял меня.

«Не ожидал, Славомир, что ты вернёшься к нам» – были его первые слова. Я ответил на то, что место моё – при войске, ибо кто, кроме меня, сможет рассчитать жалованье казакам?

Наливайка грустно улыбнулся. «Нынче не до жалованья. Похоже, кончаем мы наш поход, Славомиру. И лучше тебе подобру-поздорову бечь отсюда куда подальше, бо дела тут у нас творятся недобрые…».

Я с жаром принялся его уговаривать вместе со мной и моими вестовыми немедля ехать на Ромны – клянясь, что через польские заставы мы проедем вольно и невозбранно, а там – ищи ветра в поле! С собой у нас в достатке ячменя, чтобы кормить коней, воды, чтобы их поить и пить самим, есть порох и порядком пуль, кони наши, хоть и малость заморенные – дорогу выдюжат, а в крайнем случае коней можно и свежих купить, грошей – полна мошна. И в доказательство потряс перед ним кошелем, какой мне выдал в дорогу Его Милость князь Острожский.

Наливайка лишь покачал головой и печально усмехнулся.

«Нет, пане Славомиру, я не побегу с тобой. И тому есть причина».

Пане Стасю, скажу тебе по чести – я примерно такого ответа и ждал. Участь беглеца – жалкая участь, и не таков был наш Наливай, чтобы трусливо спасать свою шкуру, бросив товарищей на произвол судьбы под польские сабли. Но я должен был ему это предложить – хотя бы для того, чтобы услышать этот ответ….

Наливайка продолжил: «Сегодня днём от Жолкевского прибыли послы – предлагают казакам выдать меня, старшину моего войска и перебежчиков из войска коронного – коих у нас тут десятка два. Обещают и клянутся всех остальных выпустить из табора невозбранно, позволив вернутся по домам, а реестровых – обратно принять на службу»

«Брешут» – ответил я. Наливайка кивнул. «Брешут. Но ведь не станут же они убивать баб и детей, коих в наших таборах под тысячу душ?» Я лишь молча пожал плечами – помня слова Его Милости князя Острожского. Наливайка продолжил: «Я решил – и старшина меня поддержала – на рассвете предаться в руки Жолкевского. Биться насмерть у нас нет ни причин, ни возможностей, да и биться готовы лишь наши пять полков, а это – менее двух тысяч сабель, тогда как на противной стороне их поболе десяти. Реестровые слабы духом, они уже в Переяславе готовы были сложить сабли под ноги Жолкевского – и лишь страх пред местью поляков заставил их идти с нами. Ныне их старшина сговорилась напасть на наш лагерь и схватить меня и полковников моих – чем спасти свои жизни, и Жолкевский сие одобрил».