– Так семью вы повидали?

– Благодарение Богу, повидал, и не токмо повидал, но и три дни прожил в неге и довольстве – за что расплатой стала беда: на четвертый день, отъехав от Острога версты на три, был я остановлен рейтарским патрулём – каковых Жолкевский разогнал по Волыни десятки. Я был один – вестовой мой был мною отпущен на побывку в Межерич, к матери, и добираться до Дубно должен был самостоятельно, пистоль мой в кобуре был разряжен, карабин мирно дремал в чехле за седлом, сабля спала в ножнах – а рейтаров было полтора десятка, настороженных, до зубов вооруженных, готовых ко всяким неожиданностям. Видите, как я себя оправдываю. – улыбнулся старый шляхтич. После чего продолжил, уже серьезно: – Так что о том, что творилось в войске нашем до конца апреля, я не ведаю, поелику сидел под стражей в замке Долбунова, изо всех сил стараясь известить о своей беде Его Милость князя Острожского.

Не сразу и не без потерь – пришлось отдать рейтарскому десятнику Кшижевичу, из сербов, золотой перстень, полученный от генерала фон Мансфельда в награду за взятие Эстергома – удалось мне отправить князю весточку о своём горестном положении. Надо отдать должное князю – немедля он выслал в Долбунов своего каштеляна, пана Нелиповича. Каковой поклялся начальнику стражи в моей полной непричастности к Наливайкиным злодействам и выкупил меня у рейтар за десять коп грошей. Из Долбунова мы тотчас же направились в Дубно – где я и предстал перед князем, было это накануне Лазаревой субботы. Весьма, надо сказать, символично….

От князя же узнал я о событиях марта и апреля, в коих не довелось мне принять участие. Его Милость поведал мне, что Наливайка и Лобода, наконец, соединились, но сие им не очень помогло, при Остром Камне они дали сражение Жолкевскому, каковое ни одна из сторон не выиграла. Поляки, как водится у них, объявили о своей победе, но ушли с поля боя к Белой Церкви, казаки же в полном порядке, с пушками, запасами провизии и амуниции, прочим скарбом и с семьями – отошли к Переяславу. Наливайко при сём был ранен, Матвею Шауле ядром оторвало руку, но войско осталось в сохранности.

Видно было, что Его Милость вельми озадачен происходящим. Сказал он мне тогда: «Беда в том, что нет у казаков твердого единоначалия, всяк тянет в свою сторону; Наливайка ранен, Шаула не у дел, сейчас всем заправляет Лобода, а он – человек вздорный и ненадёжный. Коронное войско стоит у Белой Церкви и каждодни получает помощь и поддержку, казаки же в Переяславе лишь спорят да лаются повседни напролёт. Ходкевич перебил полк низовых казаков Кремисского у Канева, а Кирик Ружинский тянет к Жолкевскому пушки и лодки с Тетерева – чтобы польское войско могло переправится на левый берег Днепра, бо казаки спалили все лодки. Каждый день к Жолкевскому подходит подмога – хоругви посполитого рушения с Волыни да Киевщины, а скоро подойдет литовское войско. Уже сейчас у Жолкевского восемь региментов немецкой и венгерской пехоты коронного войска да двадцать пять хоругвей шляхетской конницы, гусар и рейтар, всего двенадцать тысяч сабель, а через неделю будет пятнадцать тысяч, и подойдет пушечный наряд. Казаков же – тысяч восемь, и готовы сражаться из них – менее половины, низовые готовы уйти на Сечь, всякие приблудные с Подолии да с Киевщины – просто разбегутся при первой возможности. Наше дело проиграно, это надобно признать. Коронное войско нам не одолеть… Вот что, пан Славомир, – обратился он ко мне, – прошу я тебя – езжай в Переяслав, встреться там с Наливайкою, и, ежели он будет в относительном здравии – передай ему моё послание. Я сего дня к закату его напишу, а завтра ты выедешь в Киев и далее на Переяслав».

Весь вечер я провёл в тягостных раздумьях. Беспечность и неспособность думать наперёд – наши главные беды, это я понял ясно. Мы увлеклись сбором бакшиша, весело и беззаботно носились по Волыни, наказывая сторонников унии – вместо того, чтобы озаботиться подготовкой к выступлению на полдень. И проворонили королевский рескрипт – хоть у многих в войске Жолкевского есть и сродственники, и заединщики. Что стоило нам послать туда согладятаев? Вместо этого мы задорно потрошили ризницы да весело шуровали по амбарам, оправдывая себе тем, что де боремся со сторонниками унии, вероотступниками да клятвопреступниками, а меж тем гроза над нашими головами собиралась смертельная… И самое скверное – что опередил нас Жолкевский, отрезав нас от путей на полдень, посему не смогли мы занять Брацлав; крепость сия была обильна запасами, отменно обустроена и была, в общем-то, неприступною – понятное дело, если бы коронные войска не подтянули бы к её стенам такие же пушки, что были у цесарцев под Эстергомом. Отсидеться в ней мы могли вполне, двух- трехмесячную осаду крепость бы выдержала. А там у коронных войск кончились бы припасы, либо король перестал бы присылать им жалованье – что бывало неоднократно, либо ещё бы что случилось – и наша затея вполне бы могла увенчаться успехом. Но сейчас мы принуждены полагаться на благоволение Лободы – выше всего ставящего собственное благополучие; я бы не удивился, если бы узнал, что Лобода старательно пытает сговориться с Жолкевским – что и было на самом деле….

На следующее утро меня принял Его Милость. Протянув мне свиток со своей печатью, он промолвил: «Ежели будет опасность того, что послание это попадёт Жолкевскому – спали его немедля. На словах же, в сем случае, передай Наливайке вот что. Пусть он не теряет время в пустых спорах с низовыми казаками, пусть не тратит его на выбор пути и на уговоры лайдаков, которым охота лишь помайданить, перетирая из пустого в порожнее. Это бессмысленная и опасная трата времени. Пусть немедля снаряжает подводы, берет с собой всех, кому в Речи Посполитой жизни не будет – и спешно уходит через Лубны к московским украйнам. На Ромны иль Гадяч, там будет видно. В Речи Посполитой вам не удержаться! На московской стороне сохраните жизни – ну а там посмотрим… И главное – не верьте Жолкевскому! Не верьте ни единому его слову! Король ему велел схватить всю старшину казацкую, а казаков и семьи их – привести в смирение, как он будет это делать –