Я рассказал о том, как Жолкевский поступил с той сотней реестровых казаков, что остались в Переяславе и предались на его милость. Наливайка кивнул. «Тут будет то же самое, единственно – я надеюсь, что ярость поляков доволи быстро утихнет и слишком много крови они не прольют, и верю, что не тронут они семей наших. В остальном – как Господь распорядится, сдаёмся на милость, а милости не будет».
Мы помолчали. Я налил себе квасу, выпил, и спросил негромко: «Как же так, Северину? Отчего мы очутились здесь, без надежды, без подмоги, без сил? Как так могло случится? Где мы ошиблись, отчего то, во что мы верили и за что готовы были головы сложить – никому оказалось не нужно? Что скажут наши дети на наших могилах?»
Наливайко молча посмотрел на меня. Покачал головой, вздохнул. «Не спеши, Славомиру. Ещё ничего не завершилось. Наша смерть – не конец, а лишь завершение главы той книги, что пишет судьба… А на твой вопрос я отвечу… – помолчал и продолжил: – Всё можно объяснить двумя словами. И ты эти слова знаешь. Гульден за пуд. Гульден за пуд пшеницы дают перекупщики в Данциге, куда идут барки с польским зерном от Сандомира и Казимежа Дольнего. И всё, что творится у нас на Руси – от этого гульдена. Это наше проклятье…. Бог – он объединяет. Разъединяет всегда дьявол. И имя этому дьяволу – гульден. Гульден за пуд.
Я долго думал, отчего противу нас ополчились такие же, как мы, русские православные люди – ведь в посполитом рушении, что под рукою у Жолкевского ныне, поляков, почитай, что и нет, ты не хуже меня это знаешь, поляки – лишь в коронном войске, да и там больше немцев да венгерцев. Шляхта Волыни и Подолии, которая стережет нас на восходе, с полудня и за Сулой – наши сродственники, родная нам кровь. Но резать они нас будут хлеще турок под Эстергомом…. И знаешь, почему? Потому что мы не молимся на тот гульден за пуд, на который молятся они. Мы для них чужее и враждебнее и турок, и татар – вместе взятых.
Отчего все нестроения, все несправедливости и беззакония на Руси нынче? Оттого, что земля наша обильна и щедра, пшеница – степное золото наше…. Не нам принадлежащее. Вся русская шляхта, все магнаты наши ныне насмерть бьются за волоки, рвут друг у дружки поместья, клянчат у короля привилеи на новые земли, за Брацлавщиной, на заднепровских украйнах. Гонят туда тяглых, переводят на барщину свободных арендаторов, земян, вольных хлебопащцев, закабаляют людей всеми способами – лишь бы засеять побольше волок пшеницей. Гульден за пуд! Отчего татарские набеги столь для нас страшны и обильны потерей людей наших? Оттого что магнаты на свои новые земли гонят тяглых с Волыни, с Малопольши, с Литвы – не дав им воинского наряда в оборону и защиту, ведь это лишние расходы. Я тебе боле скажу, казаков сажают на землю, чтоб получить пшеницу – и плевать, что без казацких сабель посполитые наши легко становятся живым товаром на рынке в Кафе…. Пшеница! Гульден за пуд! И за этот гульден владельцы поместий готовы кожу с тяглых содрать живьём….
Отчего столь часто стали магнаты наши переходить в католичество, предавая веру отцов наших? Оттого, что Его Милость король благоволит католикам, а православными брезгует. Вот и побежала шляхта наша в костёлы, менять веру на расположение монарха. Ведь его так просто обратить в лишние волоки, с которых можно собрать лишние сотни пудов пшеницы. Гульден за пуд! Во имя этого можно и в басурманскую веру перекреститься, не токмо в католичество…
А уния? Епископы наши ведь тоже землями владеют, и тоже хотят гульден за пуд пшеницы иметь – так отчего ж ради этого гульдена не сменить предстоятеля? Был патриарх константинопольский, станет папа Римский – эка потеря! Пустяк! А гульден за пуд – вот он, звенит и подпрыгивает, сияя серебром!
Его Милость князь Острожский – человек не от мира сего, как и мы, грешные. Решил он, что вера отцов чего-то стоит, что нельзя предавать алтари и очаги, что бесчестно и подло отрекаться от русского имени своего…. Наивный! Можно! Ведь гульден за пуд!
И гибнем мы сегодня за то, что отвергли этот гульден за пуд во имя своей веры и своего русского имени. Нам этого не простят – и прежде Жолкевского магнаты наши русские, вчера ещё бывшие православными! Шляхта наша, решившая сделаться поляками и католиками – они будут нас до смерти ненавидеть за то, что не отреклись мы ни от веры, ни от имени своего…. И убивать нас будут за это – не щадя ни старых, ни малых…»
Замолчал Наливайка. Тяжко у меня на душе стало, так тяжко, пане Стасю, что не передать словами…. Спросил я его: «Северину, брат мой, так что ж, всё было напрасно?»
Поднял он голову, глянул мне в глаза – и почувствовал я, как по затылку пробежала дрожь, и где-то у сердца вдруг встрепенулась надежда. Только от одного взгляда его! «Нет, Славомиру. Не зря и не напрасно. Помнишь старца Нафанаила, архиепископа полоцкого, какого мы в Быхове слухали?» Я кивнул, дескать, ещё бы не помнить. «Слова его помнишь? Не бойтесь, сказал он, братия мои, за русское имя наше – жить ему в веках, когда и кости наши истлеют. Так вот, Славомиру – знаю я, что именно так и будет. А то, что ныне творится вокруг нас – так сие просто маятник противу нас качнулся, настанет время – он качнется обратно».
Затем, похлопав меня по плечу, он прошёл к Гедройцу, разбудил его и, оборотясь ко мне, сказал: «Я с тобой не поеду, а вот пана Флориана ты возьмешь с собой в Дубно – пусть всё, что с нами было, запишет и в библиотеке Его Милости те записи оставит, чтоб была память о нашем рокоше и чтобы не сочиняли про нас враки».
Обнялись мы с ним на прощание, и на пару с князем Гедройцем вышли из шатра. Светало, и надо было торопится. Кликнув вестовых своих, мы оседлали лошадей – и шагом двинулись к бреши в таборе, где давешний есаул Заборонок нас проводил в степь. Мы перешли на рысь и на берегу Сулы встретили рейтарский разъезд Кшижевича – который разочарованно оглядел наш поезд и, вздохнув, промолвил: «Надеялся я, что Наливай с тобой поедет, уже и мошну приготовил – меней, чем за пятьдесят злотых, я бы его не пропустил…. А за этого калеку – кивнул он на пана Флориана, который был ранен в руку и рана была перевязана грязными кусками нательной рубахи – я даже и
