После тридцати не принято облачаться в традиционный свадебный наряд, говорила мама, а мое белое платье дебютантки на меня уже не налезало, поэтому она купила мне костюм от Олега Кассини – свободного покроя, цвета «бледное золото», невыгодно сливающегося с моей кожей, что неудивительно, учитывая ее оттенок, и пару туфель цвета, который продавец в «Нейман Маркус»[3] назвал лютиковым желтым, а дядя Хэл в подслушанном мной разговоре окрестил цветом кошачьей мочи. Меня развеселило ошарашенное лицо Дэвида, когда он увидел, что сталось с его невестой, вышагивающей по коридору второго этажа ратуши – жалкому подобию церковного прохода к алтарю, – но ему не нравилось, когда я смеялась над шутками, которые придумал не он, поэтому я сдержалась.
Мы с Дэвидом решили, или, скорее, это было решено за нас, что, раз уж мы переезжаем в Рим и начинаем новую жизнь, всем остальным – подарками, послесвадебными бранчами, традицией переносить невесту через порог нового дома – можно пренебречь. Поэтому после ратуши был скромный праздник в особняке на Беверли-драйв, и его хватило, чтобы официально заявить: мы с Дэвидом отныне «единая плоть» и никто нас «не разлучит».
Честно говоря, я была бы рада подаркам. Мне бы хотелось получить набор бокалов от Baccarat, какой подарили на свадьбу Элинор. Отправиться с мамой за столовым серебром и самой выбрать узор, чтобы потом на каждый праздник докупать ложки, вилки для устриц или нож для торта. Но мы не могли ничего с собой взять, да и складывать все это было некуда.
Ничего страшного, конечно. Мне не нужны были все эти тарелки и украшения. И все же, возможно, купи мы дом и заполни его вещами, все бы выглядело реальнее. Если бы тогда нам достались все прелести свадьбы, а не одно название, быть может, все не закончилось бы так, как закончилось.
Когда я была маленькой, Сестрица – моя тетя, при крещении ей дали имя Сесилия, но все звали ее Сестрица, – любила цитировать Генри Дэвида Торо: «Все хорошее в мире безумно и бесплатно».
Сестрица – младшая сестра мамы, дядюшка Хэл – старший брат, так что Сесилия Хантли, как свойственно всем младшим детям, не имела ни малейшего стремления вписываться в рамки. Она так и не вышла замуж и не устроила свою жизнь; когда в День благодарения или на Пасху кто-нибудь спрашивал, встретила ли она достойного мужчину и не ходила ли в последнее время на свидания, она отвечала: «Да нет, никого примечательного», а мама качала головой и ворчала, что, мол, сейчас все вообразят себе, что Сесилия встречается со множеством людей.
Она жила то в отелях Биаррица, то на яхтах в Эгейском море, иногда гостила у богатых подруг в квартирах на рю-де-ля-Пэ. Однажды тетя сказала мне: «Холодильниками и хорошим фарфором они пытаются тебя привязать, навесить столовое серебро, как якорь на ногу». Она не уточняла, кто такие «они», но заявляла, что брак и домохозяйство – ловушка для женщин, и мама пыталась усмирить ее каждый раз, как ловила на подобных рассуждениях, но порой, когда я сравнивала мамину жизнь с Сестрицыной, было сложно не согласиться с тетиными доводами.
Обычно Сестрица приезжала погостить всего на несколько дней: «Один лишний денек в Далласе, – говорила она, – и я покроюсь сыпью» – и появлялась на пороге дома на Беверли-драйв со стопкой фотографий и сумкой сувениров из недавних поездок. Дни проходили ярче и хаотичнее, когда она была в городе; взрослые засиживались после ужина, смеялись и болтали, и даже Хэл выкраивал время, чтобы заехать и пообщаться с Сестрицей.
Единственным человеком, которого явно не воодушевляли ее визиты, была мама – Сестрица всегда каким-нибудь образом нарушала привычный порядок вещей в доме, и это сводило мать с ума. Помню, как-то летом Сестрица вернулась из Франции с красивыми шарфиками из набивного шелка для меня и мамы («Ей двенадцать, Сесилия, ей не нужен шелковый шарф», – сказала мама перед тем, как отобрать его у меня) и рецептом суфле с засахаренными фиалками («Такое есть только в Тулузе»), подаваемого с кремом из шампанского, объяснив, что, отломив кусочек, увидишь внутри цвета заката. Мягкий золотисто-бурый цвет запеченных яиц, муки и масла, сказала она, смешивается с тающими сиреневыми фиалками и бледно-персиковым молочным оттенком шампанского. Никогда еще я не слышала ничего столь прекрасного; даже не встречала таких слов в одном предложении. Засахаренные фиалки казались пищей для фей, а не для людей.
Мама позволяла нам есть десерты только по праздникам и почти не ела их сама, кроме как в третью субботу месяца – тогда после ужина она баловала себя одним шариком ванильного мороженого. Я ненавидела этот день, ведь приходилось наблюдать за ее растущим воодушевлением по мере того, как приближался вечер, то есть час мороженого, – словно маленькая собачка выплясывала вокруг стола, цокая когтями по полу, выклянчивая объедки.
Вот почему мама попыталась противостоять великому кулинарному замыслу Сестрицы, заявив, что мне ни к чему такие поблажки, но папа услышал и сказал: «Пусть девочка приготовит свое мудреное пирожное». Так что в ту субботу мы с Сестрицей провели полдня на кухне, смешали и запекли суфле, пусть и потерпели неудачу дважды, запутались в рецепте и, хохоча, запрятали подальше несколько липких фиолетовых комков.
Но в конце концов тетя оказалась права: когда мы разрезали десерт, он был рассветных оттенков, прекрасного нежно-сиреневого цвета, переходящего в оранжевый и золотой, и даже папа с дядей Хэлом за ужином отметили, как здорово у нас получилось и каким интересным и странным суфле было на вкус.
– Как будто в рот налили духов, – сказал папа, – но, знаешь… Мне вроде бы даже нравится.
А мама сидела, глядя на все это, и говорила: «Нет, спасибо», когда мы предлагали ей кусочек, а когда грязную посуду убрали, ее порция единственная осталась стоять на столе, и я на какое-то время забыла об этом, потому что пора было ложиться спать, а папа с дядей Хэлом закурили сигары и принялись рассказывать грязные анекдоты и забавные истории, как всегда бывало на подобных семейных ужинах. Сестрица захотела почитать привезенные журналы на крыльце, а мама сказала, что неважно себя чувствует и ляжет пораньше.
Улегшись в кровать, я долго не могла уснуть и подумала: а вдруг внизу еще стоит та порция суфле, вдруг ее решили оставить на завтра? Поэтому я прошмыгнула на первый этаж, зная, что взрослые еще долго будут заниматься своими полуночными делами и вряд ли меня заметят, но в кладовой дворецкого уже горел свет, и я увидела, как мама в своем строгом стеганом халате, который она носила круглый год, и даже в летнюю жару, нависла над тарелкой с суфле и руками пихала его себе в рот, облизывая пальцы.
Я вспомнила, что сегодня должен был быть вечер мороженого, а значит, своим модным суфле мы нарушили ее ритуал, и почувствовала, что стала свидетельницей того, что мне видеть не следовало, но помимо этого ощутила еще одно непонятное мне тогда чувство – думаю, это было легкое отвращение.
Я пошла искать Сестрицу и обнаружила ее на крыльце со стопкой журналов, ее темные волосы («Цвета вороньей грудки», – сказал однажды папа, отметив, как сильно они не похожи на мамины; «Не говори "грудка"», – ответила мама) уже были закручены в бигуди, она взяла Harper's Bazaar («Харперс брасьер»[4], как, к маминому ужасу, часто называл его папа) и показала мне девятистраничную подборку модных летних образов – «легкие вечерние платья для женщин всех возрастов, которые можно носить в любой компании». А потом мы восхищались несравненной Дориан Ли на обложке Vogue.
– Какая элегантная женщина, – сказала Сестрица. А потом заговорщическим тоном: – Кстати, она тоже из Техаса. И носы у вас похожи.
Сестрица рассказывала мне о других лакомствах, которые мы могли бы отведать, об ароматах и одежде, которую она хотела бы привезти из-за границы. По ее словам, во Франции было все, чего пожелает сердце, даже после войны. Мне захотелось отправиться в Париж и вкусить все
