В итоге я добиралась до ресторана на автобусе и опоздала на полчаса. Попыталась кокетливо отшутиться, изобразить независимость и беззаботность, но поняла, что Дэвид раздражен, по тому, каким тоном он сказал: «Ничего страшного» – и как улыбнулся, стиснув зубы, и от этого мне захотелось немедленно уйти. Я уже все разрушила – испортила свидание, на которое, может, даже и не хотела идти, и теперь неважно было, высижу ли я до конца вечера, ведь потом я в одиночестве вернусь в свою квартирку на Тертл-Крик, к изысканным цветистым шторам, с мыслями о том, что скольким бы мужчинам я ни ответила согласием, что даже если бы я отправилась не домой, а во «Французский уголок», «Библиотеку» или другие бары, куда ходила обычно, все мои дни всегда будут заканчиваться вот так, пока наконец близкие не смирятся с тем, что мне больше нет смысла жить одной, и передо мной снова не распахнутся двери родительского дома. Я вернусь в свою старую детскую в особняке на Беверли-Драйв, где, вероятно, и умру.

– Похоже, девушки из семьи Хантли не могут позволить себе настоящие бриллианты, – заметил Дэвид тем вечером, указав на мои серьги, после того как мы попросили напитки. – Разве что на вас настоящие алмазы размером с голубиное яйцо. Или, может, это ваш фонд приобрел алмаз Хоупа? Вас в последнее время не преследуют несчастья?

Значит, Марша рассказала Дэвиду о моей семье. О семье со стороны матери, если быть точнее: папа сколотил неплохое состояние на скотоводческих фермах в Техасском выступе благодаря тому, что в тех землях нашли месторождения нефти, но мамина семья владела доброй половиной Далласа. Правда, так было раньше, в старые времена, прежде чем они все распродали и занялись инвестициями. Теперь им принадлежала крупнейшая в Техасе коллекция изобразительного искусства – тот самый фонд, который взял меня на «работу», а отец моей кузины Марши, дядя Хэл, был сенатором.

И все знали, что однажды он станет президентом, – как только закончится срок Дика Никсона. Мой дедуля когда-то был губернатором, и после смерти его именем назвали перекресток в Хьюстоне. Деньги семейства Хантли способствовали важнейшим победам партии в городах и штатах по всей стране, не говоря уже о строительстве мужского общежития в Техасском аграрно-техническом университете и нового стадиона в моей альма-матер – Южном методистском университете.

Шутка Дэвида устарела: тогда алмаз Хоупа уже не был выставлен на продажу, а любой, кто смотрел выпуск «Звездных тезок» с братьями Маркс, знал, что проклятье не более чем слух, но Дэвид никогда не поспевал за подобными вещами. Его интересовали лишь новости политики, его любимой музыкой был джаз двадцатилетней давности, а просмотр телевизора и походы в кино не приносили ему никакого удовольствия.

Тогда, конечно, я ничего этого не знала, но понимала, что он пытался очаровать меня своей дерзостью – и совершенно не преуспел ни в том, ни в другом. Это расположило меня к нему. Со временем, узнав меня ближе, Дэвид все же научился задевать меня за живое.

Я рассмеялась. А потом, отвечая на вопрос, как я провела день, рассказала о Фонде Хантли, и, вместо того чтобы уколоть меня замечанием о том, что я не вылетаю из родительского гнезда, как однажды сказал другой мой кавалер, пилот «Брэниффа», Дэвид ответил: «Значит, вы редкая и прекрасная особа, коллекционирующая редкие и прекрасные вещи». И этого было достаточно.

Достаточно для еще четырех коктейлей, фирменного жаркого из креветок, кальмара и говядины и закуски в виде полдюжины мелких балтиморских устриц на каждого («Устрицы в Техасе, – сказал Дэвид. – Что ж. Поглядим») и для того, чтобы в конце вечера я отправилась к нему в отель «выпить рюмочку на ночь».

А после, утром, когда я в панике проснулась в его номере в «Стэтлер Хилтон», сокрушаясь, что об этом узнает Марша, узнают остальные и все поймут, какая я на самом деле, ему достаточно было обнять меня, нежно погладить по спине под одеялом и сказать: «Прости, мне не стоило приглашать тебя. Понимаю, для тебя это впервые».

Вот так, решив немного расслабиться, я его и обманула.

Я всегда была настороже на свиданиях с друзьями друзей или друзьями семьи, но в общем смысле осторожности мне недоставало. Вопреки убеждению Дэвида, я вовсе не была неопытной. Но позволила себе принять его утешения, поскольку в ужасе представила себе иной исход событий, как все услышат о случившемся и что скажут, а еще потому, что на меня уже начинал давить груз упущенного времени, да и Дэвид мне действительно понравился – как очаровательно краснели его щеки и как он тихонько вздрагивал, когда я проводила кончиками пальцев по его широкой потной спине.

Когда мы поцеловались на прощание – после того как заказали кофе в номер и на удивление комфортно ополоснулись вместе в тесной душевой кабине, – Дэвид сказал, что вечером улетает в Рим, но вернется через две недели и хотел бы свозить меня в Старый город Варшавы.

А до тех пор он звонил мне ежедневно, несмотря на международные тарифы и на то, что нам особо и не о чем было говорить. И все же Дэвид каждый раз звонил в одно и то же время и как минимум пять минут висел на линии, пусть одна-две из них и проходили в долгой тишине. «Когда звонишь из посольства, плату не берут», – объяснил он, когда я заметила, что подобные разговоры наверняка слишком дорого обходятся. Еще он сказал, что не может обсуждать свою работу по телефону, а я совершенно ничего интересного не могла рассказать о своей жизни, поскольку его ограниченный интерес к коллекциям фламандской скульптуры эпохи Возрождения и живописи французских импрессионистов быстро исчерпался, так что мы довольствовались разговорами о погоде (нормальная) и последних событиях в мире (все плохо: оползни, пожары, казни, русские что-то затевают, Вьетнам).

Так прошли две недели, после чего Дэвид снова приземлился в далласском аэропорту Лав-Филд, откуда на арендованном автомобиле отправился прямиком ко мне в квартиру и сообщил, что, по правде говоря, в этот раз у него никакой работы в Далласе нет и он просто прилетел повидаться. И свозить меня куда-нибудь поужинать, так что, похоже, необходимость добираться на первое свидание своим ходом возникла случайно, а может, судя по регулярным звонкам, он просто решил, что теперь несет за меня ответственность.

Подругам я рассказала о Дэвиде лишь после второго свидания, хотя и это казалось преждевременным – у меня пока не было уверенности в том, что наши отношения перерастут во что-то большее.

– Допустим, а выглядит-то он как? – спросила моя подруга Элинор, когда я заметила, каким надежным и педантичным он оказался. – Что ты чувствуешь рядом с ним?

Я ответила, что для мужчины у него на удивление мягкая кожа и что он заморгал как котенок, когда я сняла с него очки, чтобы поцеловать его. Потом попыталась описать его уши, которые теперь воспринимала как особенность, которая мне в нем очень нравится, и Элинор сказала:

– Ты словно найденного кота описываешь.

После третьего свидания и еще двух недель на телефоне Дэвид спросил, смогла бы я жить в Риме. Довольно затратно летать ради каждой встречи на другой континент, объяснил он. Сейчас я понимаю, что до этого он рассматривал свои визиты как инвестицию.

– Ты не можешь просто взять и переехать в Италию, – сказала Элинор.

– И уж тем более без кольца на пальце, – заявила Марша.

Поэтому на четвертом свидании, на котором мы просто прогулялись до «Эль Феникс» за энчиладами и вернулись в отель, чтобы заняться любовью, я сказала Дэвиду все как есть, и спустя пару недель мы поженились в ратуше.

Все случилось так быстро, что на пышную свадьбу или венчание в церкви времени не хватило. Так сказала мама, хотя было ясно, что на самом деле она посчитала меня старой для подобных вещей.

О свадьбах всех моих подруг писали в Dallas Morning News, к сообщениям об их новообретенных фамилиях прилагались фотографии в белом платье. Но когда тебе тридцать четыре, никто за тебя не радуется. Матери было бы стыдно увидеть подобное объявление о моей свадьбе. Как нелепо бы