Служба нянькой у кадетов в каботажных плаваниях вблизи берега – это совсем не то, о чем мечтал Алексей. Он молился святому Николаю и писал рапорты с просьбой о переводе на боевой корабль, но те оставались без ответа. Так прошли почти два года, пока наконец молитвы не оказались услышанными.

Впервые Алексей увидел фрагет “Надежда Благополучия” ранним утром, когда оранжевое рассветное солнце лишь начинало окрашивать воды Кронштадтской гавани в золотистые оттенки. Высокий и величественный, он стоял на якоре и возвышался над морем, словно парящий хищник. Стройный корпус “Надежды Благополучия” гладкий и тщательно отшлифованный говорил о мастерстве российский кораблестроителей. Под бушпритом изящно вырезанная фигура изображающая ангела хранителя с раскинутыми сторону руками, словно обещающего защиту и победу в любых сражениях и невзгодах.

Единственное, что роднило корабль с «Ле Вонжером» – это свежесть постройки. Как и французский фрегат, его только-только спустили на воду. В остальном же корабли разительно отличались. Сразу бросалось в глаза, что «Надежда благополучия» короче и шире, в отличии от изящного, узкого и длинного француза, созданного для скорости и маневренности. Орудийные порты в фальшборте и вторым ярусом на квартер деке, объясняли ширину корпуса, ведь из-за высоко расположенного центра тяжести кораблю нужна дополнительная остойчивость, иначе он может опрокинуться. Хоть русский фрегат и нес тридцать четыре пушки, что на две больше, чем у «Ле Вонжера», их калибр – двенадцать фунтов на основной палубе и шесть фунтов на квартер-деке, делал залп не таким мощным.

В целом российский фрегат казался крепким и надежным, рассчитанным выдержать любые штормы. Этот корабль строили не для скорости и красоты, а для войны – суровый, как и моряки, что служили на нем.

Команда встретила его настороженно.

– Мичман-французишка, – не особо заботясь, что офицер его слышит, недовольно проворчал боцман Саров, коренастый моряк с руками как мощные корни. Его голос был груб, а глаза внимательно следили за каждым движением Алексея.

Матросы перешептывались, оглядывая его с ног до головы. Кто-то улыбался приветливо, кто-то смотрел со скрытой насмешкой.

Алексей понял, что и сюда дошли слухи о неожиданно разбогатевшем выскочке, вернувшемся из Франции. Но еще большее внимание экипажа привлек Скользящий Волк. Одет он был по европейски, но смуглая кожа и необычная прическа выдавали в нем чужака.

– Посмотрим, что вы можете и кто вы такой, господин Григорьев, – с сомнением окинув взглядом пополнение, вынес вердикт первый лейтенант, – и держите своего туземного слугу подальше от корабельных припасов. Пропадет что – спрошу с вас.

В середине августа 1764 года фрегат вышел из Кронштадта. С товарами тульского купца Ивана Владимирова: железом, полотном, канатами, он шел под торговым флагом. Его курс лежал в Средиземное море.

Алексей знал – словами пригодность к службе не доказать, только делами. Уже в первые дни, он старался показать, что готов работать наравне с остальными. Он не только отдавал приказы, а и сам взбирался на мачту, закрепляя паруса. Когда лейтенант приказал ускорить чистку палубы. Алексей снял кафтан и двууголку, передал их Скользящему Волку, и сам присоединился к матросам, вызвав их удивлённые взгляды. Выросший в относительной бедности среди поморов, он не чурался грязной работы. Постепенно отношение матросов начало меняться.

Сложнее всего оказалось завоевать уважение офицеров. Первый лейтенант Вилим Петрович Фондезин был особенно придирчив, указывая на любую, даже мелкую ошибку Алексея. Капитан Плещеев, хоть и держал дистанцию, отпускал едкие замечания в сторону молодого офицера, словно проверяя на прочность. Их неприязнь можно было понять. Российский флот, базирующийся в Кронштадте, за исключением блокад, осад и поддержки сухопутных операций в серьезных морских сражениях не участвовал и не слишком много времени проводил в море. Соответственно пять лет интенсивных морских баталий, знание Атлантики и самостоятельное командование фрегатом, делало Алексея опытнее любого офицера на борту «Надежды Благополучия». Сам капитан Плещеев, Фёдор Степанович, в свою очередь, тоже не был новичком. Он участвовал в Кольбергской операции и атаке Мемеля, а будучи еще мичманом, преподавал в Военно-морской академии, поэтому считал себя ветераном и выдающимся морским офицером. Однако его опыт все же не шел ни в какое сравнение с опытом молодого мичмана.

Как и все офицеры, коих было больше положенного, Григорьев попал на «Надежду Благополучия» не просто так. Капитан и лейтенанты имели опыт в гидрографии. Что касается Алексея, то хотя Адмиралтейств-коллегия и не признала подписанный Людовиком XV лейтенантский патент, она все-таки оценила его познания, а в особенности навигацию за пределами Балтики. Поэтому капитану предписывалось прислушиваться к советам мичмана, что вызывало у Плещеева глухое раздражение. А еще, воспитанный на устоях голландского и английского флотов, капитан презирал французскую военно-морскую школу.

– Вы стали французским лейтенантом, Григорьев? Но всем известно, что французы никудышные мореходы. Британцы бьют их и в хвост и в гриву. Поэтому у нас французские звания – пустое место и ничего не значат. Теперь вы всего лишь мичман, и придется заново доказать вашу выучку, – говорил он.

Алексей, имевший на своем счету не одну победу над кораблями “лучшего в мире”, по словам капитана, флота Великобритании, даже не пытался оправдываться. Капитан, убежденный в своей правоте, и слышать ничего не хотел.

Что касается первого лейтенанта, то, как показалось Алексею, тот просто-напросто завидовал внезапно свалившимуся на мичмана богатству. Призовые деньги выплаченные за захваченные в атлантике корабли, сделали его состоятельным человеком. А вот на службе Российской империи морским офицерам таких подарков не выпадало, так что зависть была вполне обоснованной.

Но были и те, кто заметил таланты Алексея. Пожилой штурман Иван Ильич Кортышев, однажды после точного маневра, который Алексей провел при входе в Ла-Манш, сказал:

– У вас, господин Григорьев, наметанный глаз. А это в море ценнее всех патентов.

Вскоре, несмотря на трения с офицерами, Алексей почувствовал себя частью экипажа. Матросы и унтер офицеры относились к нему с уважением, что впрочем не прибавило ему веса у старших офицеров, а скорее вызвало еще большую неприязнь. Офицеры «Надежды Благополучия» даже больше французов