не всё в ней – достоверная правда, коей я лично был свидетелем. Готовы вы слушать, пане Стасю, понимая, что рассказ мой порой коснется области предположений?
– Готов, пане Славомиру.
– Хорошо. Подошли мы к Могилёву за два дня до Введения во храм Пресвятой Богородицы – полагая, что придется немало потрудиться и немало пороха сжечь, чтобы войти в его ворота. Но молва, летевшая вперёд нас, сделала своё дело – могилёвская чернь, средь которой пожаром разнеслись слухи о нашем слуцком изъятии оброка у богатых купцов, знатных шляхтичей и ростовщиков – открыла нам городские ворота. Напрасно магистрат и рядные городские пытались убедить городовую хоругвь занять стены детинца и отбиваться от нас огнём – слободы, иль, верней, посады, как на московский манер называют там ремесленные селища при стенах, как один встали на сторону казаков Наливайки, и прежде всего – мастеровая жидовская чернь. Могилёв – город хоть и жидовский, но не столь торговый, сколь ремесленный, посады – гончарные, кузнечные, шорницкие, ткацкие – занимают, почитай, три четверти места, детинец оберегал своими стенами лишь ратушу да десятка три домов местного нобилитета – и мы вошли туда, пренебрегши городской хоругвью. Какая, впрочем, быстро разбежалась по домам – и пришлось магистрату в полном составе встречать Наливайку на площади при ратуше.
Оброк на город мы наложили щадящий – по копе грошей литовских с каждой лавки и особо – с каждого купеческого дома, по десять коп грошей с усадьбы в городских стенах и по пяти грошей доброй монетой с одного хозяина – за каждого наёмного работника, работающего на него. С посадских, городской голоты и наёмных мы не взяли ни обола – Наливайка решил утвердить молву, которая о нём уже шла, как о защитнике сирых и убогих. Опрочь того, с города была объявлена контрибуция в сто пудов пороха и десять пудов свинца, сто пищалей немецкой или шведской работы и сто сабель доброй стали.
Но в Могилёв мы прибыли не для того, чтобы одуваниться – цель у нас была совсем иная. Но о том – после, пока же хочу я разъяснить неправду о могилёвском разорении казаками.
Когда через две недели мы покидали город – все дома в нём пребывали в первобытном состоянии, все обыватели были живы-здоровы, лишь нобилитет и купечество да городские арсеналы утратили часть своего маёнтка. Я вам отвечаю, пане Стасю, всем святым, что у меня есть, памятью моей покойной жены и сына, павшего при Кирхгольме – мы не чинили могилёвским обывателям зла. Разве что какой казак, уходя, утащил с собой рядно или попону, ну, может кто стянул окорок из погреба иль бочонок пива из подклети – но сие дело житейское. Кровавого ужаса, о коем разнеслась позже весть – мы не затевали. Клянусь вам, пане Стасю…
– Но ведь этот ужас был? – в словах пана Станислава слышалось сомнение.
– Был. Не ведаю, впрочем, действительно ли огнем были спалены пять сотен посадских изб и четыреста лавок, лютой смертию загинули болей тысячи людей посадских, прежде жидов, но и доволи мещан, бояр, средь коих и жёны, и мужья, и детки малые, и сгорели два костёла и ратуша с бумагами магистратскими – у страха глаза велики. Но что разорение городу и смерть многих его обывателей свершились – непреложная истина. И вот что я думаю по этому злодейству, пане Стасю… – И старый шляхтич смолк, собираясь с мыслями. Помолчав минут пять, он продолжил: – Изгонять нас с Литвы прибыл к Могилёву пан Буйвид, посланный Кшиштофом Радзивиллом, великим гетманом литовским. С ним были семь хоругвей литовского войска – полторы тысячи конных – и четыре тысячи татар, к тому ещё сотни три конной шляхты, слуг, пушкарской прислуги и прочего люда. После одного дня перестрелки на Буйницком поле, о коем я вам поведаю позже, войско наше ушло из Могилёва на полдень – загон же Буйвида, оставив в Могилёве татар, последовал за нами. Сотня Униговского из этого войска попытала напасть на нас при переправе через Лахву – но была почти полностью истреблена нами, вместе с её командиром. Так вот что я думаю, пане Стасю – зажгли посады могилёвские, грабили и убивали тамошних жидов и обывателей русских татары, коим позволил – или даже приказал сделать это – князь Радзивилл. И никак иначе этого случится не могло!
– Да зачем же? – в изумлении только и смог произнести подскарбий мстиславский.
– А затем, чтобы отомстить посадскому люду могилёвскому и жидам за тот приём, что они оказали нам, за то, что открыли ворота, что встретили Наливайку, яко избавителя, мало что не Мессию, за нарочитое и явное унижение лучших людей могилёвских, принуждённых кланяться Наливайке и преподносить ему ключ от городских ворот. Кшысю Радзивилл – гнида известная, мстительный и злопамятный негодяй. Не удивлюсь, если всё это он задумал у себя в Кейданове, как только начал собирать загон Буйвида… Думаю также, что слухи о Наливайковой вине в могилёвской збродне распустила его клиентелла, его загоновая шляхта – какая всё всегда делала по его хотению. Смотрите, пане Стасю – о том, что Могилёв снасильничали казаки Наливайки – известно всем, без изъятья, а вот о том, что Буйвид привел на Буйничское поле татар, какие с ним далее не пошли, оставшись в Могилёве – кто знает? Никто. А это значит, что якобы правда о Наливайковой вине – есть враки и оговор, и ничего более…. Но это мои догадки, пане Стасю. Верить им иль нет – справа ваша, только я ещё раз повторюсь – нет в могилёвском разорении нашей вины. Нет на нас ни жидовской, ни русской православной крови братьев наших литвинов… – пожилой шляхтич вновь замолчал, а затем продолжил печально: – Но не поклёп на войско наше за могилёвское разорение омрачил путь наш – другая беда, куда более горькая, гнала нас с Литвы… – и старый шляхтич угрюмо замолчал.
Его собеседник удивлённо спросил:
– Какая же, пане Славомиру?
– На рассвете дня Введения во храм Пресвятой Богородицы полковник Наливайко и я, грешный, с сотней Флориана Гедройца отправились в Быхов – куда нас пригласил вестовой, прибывший накануне. От разъяснений он уклонился, лишь сказал, что ни один волос с головы Наливайки не упадёт. Так что сотня князя Гедройца шла с нами не столь для береженья, сколь для уважения.
Прибыли мы в Быхов около полудня. Вестовой, какой нас сопровождал – направил копыта своего коня к стоящему поособь шинку, окруженному крепкой оградой из трехсаженного тына. Я насторожился – но, видимо, Наливайка знал, что за высоким забором тем нас никакая опасность не ждёт, и смело въехал в ворота. Я – за ним, а следом за нами – все шестьдесят восемь казаков гедройцевой сотни. Во дворе сразу стало не протолкнутся от лошадей и
