Тогда в разговор вступил я – поелику была одна деликатная тонкость, кою следовало бы уточнить. Я спросил у князя: «Твоя Милость, а кого нам избирать в урядные княжества Русского? Ведь такое дело на волю судьбы оставлять – всё равно, что закидывать сеть без поводов, её мигом унесет течением и будет она уже не наша, а незнамо чья».

Его Милость кивнул. «Дело говоришь, пан Веренич. В Речице вас будет ждать католический епископ киевский Иосиф Верещинский. Вот с ним и решите, кого и на какую посаду следует назначить. Я с ним всё это заблаговременно обговорю, когда ваш поход на Литву благополучно завершится». А затем, подумав немного, продолжил: «Самое важное. Новоучреждённое наше княжество Русское никакой унии не приемлет. Все разговоры об унии, все метания епископов-ересиархов – признаны будут ничтожными. Митрополия Киевская останется православной во веки веков, и ежели патриарх константинопольский боле не в силах предстоять иерархам русским – то патриарх есть ныне и на Москве. А в Рим, целовать туфлю папскую – мы не поедем никогда!»

Наливайка покачал головой. «Твоя Милость, ты лучше меня знаешь короля нашего. Жигимонт Ваза не токмо ереси лютеровские и кальвинские жаждет в Короне истребить – он и православие не жалует. И уния – его рук дело, пусть он и не в заводчиках сего воровства. Ежели мы прямо ему объявим, что княжество Русское будет православным, что уния нам невместна, что патриарх наш ежели не в Константинополе, то в Москве – стерпит ли он такое небрежение наше его католическим естеством? Не объявит ли он против нас посполитое рушение, не двинет ли квартовое войско на Киев? Ведь это значит – война…»

Князь глянул на Наливайку… ну, не могу объяснить, как. Глаза у него горели, и речь сделалась стальною. «Пане Северину, племянник мой внучатый, ответствуй мне – а что нам с того? Ежели придется нам за веру нашу и род наш жизнь положить – хуже это, если бы мы сделались поляками и католиками, а то и хуже того, приняли бы унию и сделались в доме своём изменниками веры предков наших? Да деды наши будут плевать на нас из своих могил! Вера православная жива на землях русских шесть веков – и не мы будем её могильщиками. Когда-нибудь, может быть, это и случится – но не при нас. Может быть, когда-нибудь потомки наши станут католиками и поляками, или лютеранами и немцами – мы за них не в ответе. Но за себя мы отвечаем. И ежели придется нам жизнь отдать за алтари и очаги наши – мы её отдадим. А иначе – как дальше нам жить, предав самих себя? Пусть епископы наши, впавшие в ересь униатства, льстиво увещевают паству принять католические догматы, пусть обещают своим присным вкусить прелестей европейской жизни – нас это не коснётся. Отцы и деды наши были русскими и православными, и мы останется таковыми. Не пожелает Его Милость король принять княжество наше под свою руку – что ж, его воля. Но потворствовать ей мы не станем, и если придется воевать – мы возьмем в руки оружие. И будем им сражаться – чем бы ни закончилась эта война…»

Затем, уже другим голосом, добавил: «На Литву выступать вам завтра. В Могилёве быть вам надлежит на Введение во храм Пресвятой Богородицы, ни одним днём позже. Ну а что делать далее – я вам изложил. Засим более вас не задерживаю, уезжаю в Дубно, вам же, подкрепившись, – князь кивнул на стол, – и покормив казаков ваших и коней – на рысях идти к войску. Вас ждёт Литва!»

Князь ушёл. Мы остались вдвоём – и Наливайко только теперь решился развернуть даденный Его Милостью свиток. Я из деликатности вышел – решив оставить предводителя нашего на некоторое время в одиночестве. Не каждый день человек обретает родителей….

Подскарбий мстиславский, завороженный рассказом, несколько минут молчал, а затем спросил:

– Пане Славомиру, вы потом эти документы видели?

Старый шляхтич кивнул.

– Видел. И читал. По-польски и на латыни я разумею. Всё истинная правда, всё, что рассказала Янина Лисовская – а ведь я, грешным делом, тогда в Гусятине принял её за умалишённую…

– И вы двинулись на Литву?

Пан Веренич кивнул.

– Двинулись. Но прежде, чем продолжить рассказ – я бы, с вашего позволения, пане Стасю, подкрепился бы, запахи с кухни просто умопомрачительные, полагаю, что пирог с соминой уже готов и ждёт своего часа у Янки на столе…. Время отдать ему должное!

О походе на Литву, могилёвском разорении, о тайном совете в Быхове и битве на Буйничском поле

После сытного обеда пан Веренич, достав из глубин своего жупана старую, обкуренную, почерневшую трубку, шёлковый кисет, спросил у Янки уголёк из печки – на изумлённый взгляд подскарбия мстиславского ответив:

– Грешен, пане Стасю, пристрастился к сей отраве в Константинополе, где прожил, почитай что, полтора года – ну да это история отдельная, к повествованию моему отношения не имеющая. Одно скажу – турки заразу эту, табак, весьма уважают, как и кофий, тоже дьявольское изобретение – в палестинах наших по сию пору редко встречающийся. А зря… – После чего, набив трубку, с удовольствием затянулся.

– Вы остановились на том, что из-под Дубно поскакали к войску в Любешов… – напомнил пан Станислав.

– Да, верно. Отъехав от корчмы с полверсты, решил я спросить у Наливайки, где мы будем через Стоход переправляться – но, помятуя о его новом родстве, обратился к нему «Твоя Милость», как и надлежит обращаться с особам княжеского достоинства. Но Наливайка меня тотчас же прервал. «Славомиру, – сказал он мне, – я думаю, будет разумным о моём вдруг открывшемся княжеском происхождении ни казакам, ни старшине нашей не говорить. И обращайся ко мне, как завсегда обращался, и пусть Их Милости продолжают сидеть в своих замках и думать государевы думы. А я – казак надворной сотни, есаул, ротмистр, полковник – был, есть и буду чёрной костью, мать моя, Анна Григорьевна, и отец,