– Ну что, воробьи-грамотеи, много ли ума прибавилось за день?

И просил показать тетради. Брал их бережно, тщательно вытерев руки о холщовый передник. Увидев ошибку, отмеченную красным карандашом, говорил:

– Есть одна козявка… А вот и вторая. Отчего это, а, Панка? От недомыслия или лени?

– Просто так, дядя Ефим.

– Ну, просто так красная козявка сюда не сядет. Не морочь мне голову!

Лицо Ефима, широкое, толстогубое, с жесткой щетиной на выпирающих скулах и маленькими глазами, на первый взгляд казалось неприветливым, но Панкратка знал, что с Ефимом можно говорить на равных, как с Баиркой или Андрюхой.

– Наверно, от лени, дядя Ефим.

– От лени лучше, чем от недомыслия… Я в ваши годы, ребята, от чистого сердца сказать, пользы в грамоте не видел. А на черта, думаю, мне, быку здоровенному, грамота, не буду же сидеть с карандашом, когда подкову руками разламываю. Но видите, куда все повернулось… Если твоя башка не мякиной набита, не страшно потерять руку или ногу. Что в ум свой вложил, то лишь с жизнью отнять можно… Если бы не мое недомыслие, я бы сейчас учителем стал. Люблю я вас, паразитов.

Маленькие, непроницаемые черные глаза Ефима на минуту словно бы задернулись пленкой; покряхтывая, он ворочался на низком своем стуле, сворачивал новую самокрутку. От бабушки Панкрат знал, что до войны у Ефима родился мальчик, но прожил недолго. Больше детей не было. Панкратка догадывался, что Ефиму тоскливо жить без детей. Вот ему, Панкратке, легко, что ли, без отца – бывает, криком кричать хочется. У Ефима, хотя он и взрослый, тоже, наверно, так бывает…

Куском плоского напильника Ефим выбивал из белого камня искру, зажигал фитиль, прикуривая, продолжал:

– Но вы не думайте, ребята, что лень много лучше недомыслия. Лень, дай ей волю, засосет, как болото. Будешь барахтаться в грязи и тине, и жизнь пройдет, прошумит мимо, и ничего путевого не успеешь сделать. Случается, лень и самую жизнь губит. Вот на войне… Поленился в матушку-землю врыться. Раз пронесло, другой, а на третий, смотришь, цапнуло…

О войне Ефим рассказывал часто и интересно. По его словам, он побывал в самых разных переделках, испытал и отступление, и окружение, был в партизанах, потом опять воевал в армии, пять раз отлежался в госпитале, один раз его приняли за убитого и чуть было заживо не похоронили… Это когда последний раз ранило.

Ребята ему верили и не верили. По деревне гуляла молва, что Ефим бессовестно врет, кантовался где-то, склады охраняя. И не ранило его вовсе. Спирту нажрался, свалился ночью на дороге, по его ногам то ли трактор, то ли автомашина проехала…

Панкратке не хотелось, чтобы было так. Но и спросить у Ефима об этом он не решался, понимал: если спросит, все доброе, светлое, что привязывает их к этому человеку, разом оборвется. Не будет уже Ефим смотреть их тетрадки, выискивая «красных козявок». И рассказывать больше ничего не станет. Иногда Ефим вылезал из-за своего верстака. Тяжело налегая на костыли, шел растапливать железную, сделанную из бочки печку, кипятил в котелке воду, вместо чая заваривал смесь из листьев брусники и чаги.

– Пейте, ребятки. Лечебная штука.

Они не отказывались. Горьковато-терпкий, черный, как деготь, напиток казался очень вкусным. Одна беда: есть после него хотелось вдвое больше прежнего. Изредка Ефим доставал из-под верстака серую плитку жмыха. Его завозили откуда-то подкармливать лошадей. Жмых был спрессован до каменной твердости, но на раскаленной печке, прогреваясь, он становился мягче, а главное, от него начинал исходить вкусный запах пригоревшего масла. Пальцами, легко, будто зачерствевший ломоть хлеба, Ефим разламывал плитку на кусочки.

– Навались, ребята, на конский шоколад!

Грызли жмых, запивая его горячим взваром, – хорошо!

Время от времени Ефим разрешал ребятам посидеть на своем месте, сшить какие-нибудь ремешки. Панке работа эта нравилась. Быстро, незаметно для себя он научился сучить из дратвы постегонку, ровно, до блеска просмоливать варом, вплетать в ее кончик упругую щетинку. И стежок при шитье у него получался тугой и ровный, не хуже, чем у Ефима.

– Головастый! – хвалил его Ефим.

Нельзя сказать, что у Баирки и Андрюхи получалось хуже, но Панкратку он хвалил чаще. И вообще, в его отношении к Панкратке улавливалась особинка. Панкратка чувствовал: это потому, что он безотцовщина.

Хорошо было сидеть в жаркой, насквозь пропахшей кожей и кислым лошадиным потом конюховской. Но шибко-то рассиживаться Ефим не давал. Оборвет свой рассказ где-нибудь на середине, скажет:

– Будя, ребятки. Заболтался. Доскажу завтра. А сейчас дуйте домой. Делов у вас и у меня – уйма. Кто о делах забывает, тот бедным бывает.

Однажды Андрюха, видимо, для того, чтобы еще на полчасика задержаться в конюховской, спросил:

– А у тебя, дядя Ефим, какие есть ордена и медали?

– Ордена-медали… не дали! – Ефим засмеялся.

Но, как показалось Панкратке, засмеялся не от души. А Андрейка – вот настырный! – допытывается:

– Почему не дали? У других…

Панкратка ткнул его кулаком в бок. Андрюха – бестолковый человек – обернулся:

– Чего пихаешься?

– Домой пора.

Ефим навис крупным телом своим над верстаком, ковырнул шилом кусок кожи.

– На войну, ребятки, не за медалями ходят. Я кумекаю, если бы отмечать медалями всех, кто того заслуживал, металла бы не хватило.

Когда вышли из конюховской, Панкратка сказал своему другу:

– Дурак ты, Андрюха! Кто тебя просил допытываться о медалях?

– А что? У Баиркиного бати медали есть? И у моего есть. Почему же Ефиму не досталось, если так геройски воевал?

Панкратке крыть было нечем.

Сам не зная почему, после этого пустякового случая он долго не мог заходить в конюховскую. Сколько ни звали Андрюха и Баирка – отнекивался.

Мать, как и в прежние годы, всю зиму ремонтировала тракторы в МТС, домой приезжала раз в неделю. День отдыха у нее был до отказа заполнен работой. Чинила свою одежду, одежду детей, занималась приборкой в доме.

В этот раз она привезла из МТС две прорезиненные подошвы – слой, отодранный от автопокрышки, – и собралась подшить протоптанные валенки.

– Хорошие подошвы будут! – порадовалась она. – Долго не износятся, и, когда снег таять зачнет, ноги не промокнут.

– Ты подшивала когда-нибудь валенки? – спросил Панкратка.

– Нет.

– А берешься! Я сам подошью.

– «Саам»… – мать засмеялась. – Горе ты луковое…

– Раз так – подшивай. Только чем шить будешь? Дратва нужна. Ее нет. И простым шилом тут ничего не сделаешь. Крючок нужен.

– Ну а ты где возьмешь дратву и шило особое?

– Мне дядя Ефим даст.

– Так иди и попроси.

Только на улице Панкратка сообразил, что в конюховской Ефима уже