Остаток дня Михаил и Яковлев провели на фермах и отарах. Возвращались в село поздно. К вечеру как-то сразу похолодало. Притаявший снег заледенел и хрустко ломался под колесами ходка. Притомленная лошадь трусила по дороге, тяжело вздыхая. Яковлев молчал. Непонятно было,; доволен он был увиденным или совсем наоборот. Во всяком случае, никаких особых замечаний он не сделал. Но какие-то свои соображения у него имеются. Все время о чем-то думает.

Морозец добрался до сырых ног Михаила, и он беспрерывно шевелил пальцами. Если бы Лушка догадалась истопить баню! Так ведь не догадается. Без понятия баба. И догадал же черт жениться на ней…

Темноту прокололи тусклые, расплывчатые огни Мангиртуя. Запахло дымом. Послышался собачий лай.

– Мы сейчас ко мне завернем. Мой Андрюха коня определит, а мы поужинаем…

Яковлев не ответил. Немного спустя он сказал:

– С расхлябанностью пора кончать. Мы не должны жалеть ни себя, ни других. Только таким путем и добьемся чего-то.

– Да уж, конечно, – уныло отозвался Михаил.

– Ивана Афанасьевича придется отпустить на отдых. А вы… Спрашивать с вас будем со всей строгостью.

В чем в чем, а в этом Михаил не сомневался – спросят. И уж некем будет прикрыться, защититься. Тоскливо стало.

– Может быть, найдете кого другого? – глухо, без надежды спросил он.

Яковлев лишь усмехнулся.

Подвернули к дому. Михаил натянул вожжи, соскочил с ходка, постучал в окно:

– Андрюха, собирайся! Угонишь коня… Пойдемте, Дмитрий Яковлевич.

– Обождите… Я же обещал зайти в клуб.

Михаил крякнул, переступил с ноги на ногу, приминая сапогами хрустящий ледок. Не забыл ведь. И на кой он ему сдался…

Клуб только с большой натяжкой можно было назвать клубом. Просто большая, без перегородок изба с рядами скамеек. Летом он обычно пустовал, зимой в нем иногда крутили кино, и тогда он был забит до отказа. Раз в неделю, чаще всего в субботу, в нем собиралась молодежь, подростки; балагурили, играли в незатейливые игры, вроде «третий – лишний», если удавалось уговорить поиграть на гармошке Ваську Плеснявого, перестреливались частушками или даже плясали. Колхозная гармошка была старенькая, с сиплыми басами. Играл Васька не больно здорово. И все же…

Звуки гармошки Михаил услышал, когда подходил к клубу. Он тут же вспомнил, что сегодня суббота, стало быть, баню Лушка истопила. Не могла не истопить.

Звуки гармошки тревожили память о прошлом, сулили надежду на будущее, от них становилось теплее на душе.

В клубе, слабо освещенном двумя керосиновыми лампами, клубился пар от дыхания. Его стены, небеленные с довоенных лет, облупились, из пазов местами торчали клочья серого мха. Девчата и пареньки-подростки сидели возле стен, щелкали кедровые орехи, сплевывая шелуху себе под ноги. Пиликала гармошка. Кто-то из девчат пел:

                                            Ты Подгорна, ты Подгорна, Широкая улица. По тебе никто не ходит, Ни петух, ни курица.

Как только Михаил и Яковлев вошли, девушка, певшая частушку, ойкнула и замолчала. Васька продолжал играть. Лицо его, пестрое, как булка, посыпанная маком, было сосредоточенно-серьезным, зеленоватые глаза смотрели перед собой, ничего не замечая. Ваське, видимо, давно надоела гармошка, но он терпеливо делал свое дело, чтобы получить обусловленную плату – полтора-два стакана орехов.

– Ты погляди, пришли! – удивилась Христя.

Она сидела среди девчат, как и они, щелкала орехи, сыпала шелуху на пол, но чем-то отделялась от других. Вырядилась… Из-под яркого кашемирового полушалка на лоб, на виски нависли крутые колечки русых кудряшек, высокую грудь туго облегает плисовая жакетка, на ногах блестящие узконосые сапожки. Но не одежда отделяла ее, что-то другое, чего Михаил не умел понять.

Освободив возле себя место на скамейке, Христя пригласила Яковлева:

– Садись рядком… Орехами побалуешься?

Яковлев сел, принял горсть орехов, посмотрел на обшарпанные стены, на грязные окна, на замусоренный пол. Хмурая тень прошла по его лицу.

Михаил пристроился у порога, принялся сворачивать папироску. Свет ламп почти не достигал сюда. Он расслабленно откинулся спиной на стену. Вдыхая едкий дым самосада, вслушивался в разговор Христи и Яковлева, почти не улавливая его смысла. Что-то в голосе Христи ему очень не нравилось. Этакие шелковые ноточки проскальзывают. Уж не возмечтала ли опутать Дмитрия Давыдовича? Вот дуреха!..

Яковлев взял из рук Васьки гармошку, пробежал пальцами по пуговицам ладов.

– Музейная старушка… Но ничего, товарищи, будут у нас инструменты. Настоящие. И всякие разные.

– Когда? – спросила Христя. – На той неделе?

Голос у нее разом отвердел. Яковлев посмотрел на нее, дружелюбно улыбнулся:

– Не так скоро. И потом… Многое от нас с вами зависит. Вот сидите вы здесь… Холодно, грязно, неуютно. Неужели не можете порядок навести? Или ждете, когда за вас поработают другие?

– О господи! – Христя сердито сверкнула глазами. – Все-то у тебя то да потому. Лучше сыграй что-нибудь, если можешь. А я бы сплясала, пыль с души стряхнула.

Девчата весело хихикнули, явно одобряя слова Христи. Яковлев, усмехаясь, склонился над гармошкой, тихонько растянул мех. Сначала у него получалось что-то невнятное, но из сумятицы звуков все настойчивее, увереннее стали пробиваться обрывки знакомых и незнакомых мелодий. И вдруг полилась бойкая, подмывающая к движению плясовая, сипловатые басы придавали ей что-то надрывное, словно безудержный смех и тоскливый плач слились в одно целое. Яковлев, кажется, хотел оборвать игру, но Христя вышла на середину клуба, требовательно топнула ногой, смахнула с головы на плечи полушалок, постояла, прикрыв глаза, словно позабыв что-то и пытаясь вспомнить. А ноги сами собой стали выбивать тихонько легкую дробь. Вдруг Христя вскинула голову, уперла руки в бока и пошла по кругу. Каблуки застучали громче, с лихим вызовом. Из-под ног во все стороны брызгами летела ореховая скорлупа. Лицо Христи озарилось внутренним огнем, глаза полыхнули бесовским, грешным светом. Сейчас это была как бы и не Христя…

В душе Михаила стало звонко и пусто. Он с силой вдавил в скамью окурок.

Играя, Яковлев смотрел на Христю. В его серых глазах было изумление.

Пляску Христя не закончила, оборвала. Жар отхлынул от ее щек, глаза угасли. Прищурилась, оглядела всех и медленно пошла на свое место. Но не села, принялась повязывать полушалок – буднично, будто собиралась идти на работу.

– Вот, оказывается, какие таланты в Мангиртуе пропадают, – Яковлев передал гармошку Ваське.

– Много ты понимаешь. Не таланты – молодость наша пропадает!

Христя вдруг круто повернулась и быстрым шагом вышла из клуба.

XIV

После уроков Панкратка, Баирка и Андрюха частенько заходили в колхозную конюховскую. Днем в ней, кроме Ефима Кузьмича, никого не было. Ефим, сутуля могучие плечи, сидел