Вечер был темный. На небе ни звездочки, ни луны – сплошная чернота. На земле у заборов белели сугробы снега, над ними, бесформенные и черные, возвышались дома, лишь кое-где золотились узкие полоски – свет пробивался наружу сквозь щели ставней. С горной стороны сбегал ветерок. Он еще не нес запахов леса, был сух, но не холоден, и это показывало, что зима идет к концу. «Вот и ладно, – радуясь, подумал Панкратка. – Сена осталось маловато, да ничего, теперь дотянем».

Ефим и баба его Варвара ужинали. На столе стоял чугунок с каким-то варевом, лежала узкая, как народившийся месяц, горбушка хлеба. Ефим заерзал, порываясь подняться с лавки, пригласил:

– Садись с нами…

Панкратка хотел было сесть, не ради еды, а так, для прилику, все равно придется ждать, когда Ефим поужинает, но, глянув на Варвару, опустился на порог.

– Тут посижу. – Соврал: – Уже поужинал…

Лицо Варвары, красивое, с круто выгнутыми черными бровями, было злым, губы плотно сжаты. Она не ела, сидела, сложив руки локтями на стол, стригла глазами Ефима.

Видимо, продолжая прерванный разговор, Варвара сказала мужу:

– Вот и наливай свое пузо баландой.

– Ничего… Не привыкать…

– Тебе-то, верно, не привыкать. На бурде и вырос. А я-то за какие грехи должна нести наказание? А?

– Будя тебе, Варька. Заметил я, как съездишь к своей родне, так у тебя желчь к горлу подступает.

– А что моя родня? Что она тебе сделала? Всю жизнь ненавидишь моих родичей! За что?

– Будто не знаешь! Живоглоты они у тебя. Хитрые, как змеи. Кто от раскулачивания в город умотал, не они?

– Опять за старое! – Варвара откинулась спиной к стене, вцепилась руками в кромку стола, упрется – и все полетит на пол. – Коли такие, зачем в зятья лез?

– Дурак был.

– Ты и сейчас дурак, каких мало.

– Сейчас я, Варька, малость поумнел. Цену всему знаю.

– Уйду я от тебя, – сбавив голос, почти спокойно сказала Варвара.

– Валяй! – Ефим облизнул ложку, бережно положил ее на стол, полез в карман за кисетом. – Вместе с родичами будешь на барахолке тряпками спекулировать.

– А ты тут с голодухи окочуришься… Ждала я тебя, по сторонам головой не вертела. Думала: возвернешься, жить будем. Возвернулся, а толку что? Куда ты годен? Тебе, мужику, цена – полкило хлеба в день.

– От чистого сердца сказать, в точку попала: мало куда я годен сейчас. Но вины моей в этом нету.

– Ой ли? – зло рассмеялась Варвара.

И Панкратке стало понятно, что она знает о худой молве. Больно сжалось сердце – ну как ляпнет? Но Варвара – то ли сдержалась, то ли иные думы влекли ее – сказала:

– Ой ли! Дурость твоя и там при тебе оставалась. Другие-то с войны добра понавезли – на десять лет хватит. Тебе же, как всегда, ничего не досталось.

– Досталось, не ври! – Ефим потянулся за костылями, встал, опираясь на них: – Вот мои трофеи, Варька. Всю жизнь при мне будут. Ни мне, ни другим не дадут позабыть, что я был с теми, кто кровью полил нашу землю – пусть на ней растут цветы красоты невиданной. Грибам-поганкам, Варька, на той земле, увидишь, места не останется. – Он повернулся к Панкратке: – Посиди чуточку. Я выйду на улицу. Душно что-то…

Приволакивая ноги, поскрипывая костылями, он вышел. Панкратка сидел, сжавшись в комочек. Если у него раньше и были какие-то сомнения, то сейчас они отлетели, будто мякина от зерна, – нет, не мог Ефим сказать так, как сказал сейчас, если бы ему по пьянке ноги колесом переехало. И совестно было Панкратке, что усомнился в человеке…

– Видишь какой! – сказала Варвара. – Еще и ноздри задирает. Ему добра желаю, а он нос воротит. В городе бы он тачал тапочки – сыт, пьян, нос в табаке. А тут… Не понимает, охламон колченогий!

У Панкратки само по себе вырвалось:

– Тебе нельзя говорить так!

– Вона что! – изумилась она. – Это почему же?

– Потому… Нельзя, и все.

– Да откуда ты такой вылупился, чтобы учить меня?

Панкратка вылетел из дома. В дверях сеней, опираясь спиной на косяк, стоял Ефим.

– Ты куда, парень?

– Домой…

– Не зря, поди, приходил-то? По делу, а?

– Дратвы бы мне и шило с крючком. У мамки валенки пропали…

– Принеси, я подошью. – Ефим затянулся, папироска вспыхнула красным глазом, осветила толстые губы и тяжелый, небритый подбородок.

– Не, – подумав, ответил Панкратка, – я сам.

– И правильно. Молодец. Идем, дам все, что надо.

– Не пойду я в ваш дом.

– Вот те раз! Почему?

– Да так. Не пойду.

– Ладно… – Ефим отлепился от косяка. – Жди.

Он скоро вернулся, подал Панкратке моток дратвы и шило, сдвинул ему на глаза шапку, засмеялся:

– Добрый ты парнишка, Панка. Только, сказать от чистого сердца, когда видишь полосатую кошку, не думай, что из нее тигра получится. – Хохотнул, подтолкнул Панкратку в затылок: – Беги.

Запирая калитку, Панкратка оглянулся. В темном проеме дверей Ефима было не видно, но красный огонек папиросы светился.

И мать, и бабушка не очень верили, что у него выйдет. У самого тоже была опаска – не испортить бы подошвы. Где еще такие достанешь? Не торопясь, старательно припоминая, как это делал Ефим, примерил упругую подошву, затем прихватил ее, кусочком извести наметил линию стежка. Теперь можно и шить. Попробовал. А ничего, получается… Сразу же отлегло от сердца. Подмигнул Акимке – знай наших.

Мать сидела рядом, вязала носки. Спицы быстро-быстро мелькали в ее руках, остро взблескивали.

– Мама, а ты с батей моим ругалась?

– А как же… Не без этого, – не вдумываясь, ответила она.

Панкратка видел перед собой лицо Варвары Ефимихи: поджатые губы, злые глаза под красиво вытянутыми бровями…

– И ты… обзывала батю разными словами?

– С чего взял? – Спицы перестали мелькать в ее руках. – Не то что обзываться, худого слова друг другу не сказали.

– Чего же ругались?

– Ругаться можно по-разному. – Взгляд ее глаз цвета слабого чая с более темными, густо-коричневыми крапинками скользнул поверх головы сына, устремился вдаль, брови приподнялись и сложились в шалашики.

Панкратка знал: когда взгляд становится таким, она вроде как глохнет. Спросишь что – молчит. А если ответит, то часто невпопад и скупо, словно бы через силу.

– А вот Варвара дядю Ефима называет колченогим…

– Бог с ней…

– Значит, ей можно так называть?

– Что? А-а… Дура она…

Растормошить мать не удавалось, и Панкратка запоздало пожалел, что затеял такой разговор. Обрадовался, услышав скрип половиц в сенях. Дверь широко распахнулась, и в избу как-то нетвердо, подпружинивая на ногах, обутых в старенькие ичиги, вошел дед Балаболка. Бабушка вышла с