– Ты никак нализался, старый черт?

– Ш-ш-ш, сватья! Громко не разговаривай. Вы ужинали? Нет. Вот и добро. – Из кармана полушубка он достал бутылку, заткнутую морковкой, поставил на стол: – Вот!

– Совсем с ума скопытился, старый пень! – рассердилась бабушка. – Тебе что, денег девать некуда, на погань такую тратишь?

Дед разделся, сел было на лавку, но тут же вскочил, нетерпеливо закружил по избе.

– Ты, сватья, на стол собирай. Потом обскажу, по какой уважительной причине я выпивши…

Редкие волосы на голове, борода, воротник рубахи – все топорщилось, и был дед похож на потрепанного в драке петуха. Мать смотрела на него сначала, как бы не узнавая, потом, жалеючи его, улыбнулась:

– Какой ты бравенький сегодня…

Не переставая ворчать и поругивать деда, бабушка живой рукой собрала на стол. Поставила перед дедом три стакана.

– Разливай, раз уж припер…

– А Панке?

– Да ты никак и впрямь сковырнулся. Если Панка с этих пор зачнет пить-попивать, что с него будет?

– В деда пойдет – человеком будет!

Бабушка не удержалась от смеха:

– Экий ты пустомеля, прости господи.

– Ты вот смеешься, а почему? Нет в тебе, сватья, человеческого понимания. Душа у тебя тугоухая. Я для тебя кто – болтун, трепач. Балаболка, одним словом. А ты вникни в мою внутренность, вглядись… Но это потом. – Дед поднял стакан, посмотрел сквозь него на огонь лампы. – Вы знаете, где я был сегодня? В районе. А ездили мы туда с Иваном с Афанасьевичем проводить в последний путь Клима Антипыча.

– Отмаялся, стало быть… – Бабушка повернула голову к иконам, перекрестилась: – Упокой, Господи, душу грешного раба твоего.

Торопливо выпив, дед подцепил ложкой соленой черемши, зажевал горечь, погрозил бабушке пальцем:

– Ты бы, сватья, хоть сейчас лишнего не говорила. Нашла тоже грешного раба…

– Не святой же он.

– И не святой. Большой умственности человек был. Вот он умел другим в середку заглядывать. К примеру, с одного взгляда приметил, что я умственно способный содержать пчел – великое творение природы, созданное в укор человеку. Почему, спросите, в укор – отвечу: потому, что человек живет в обществе, а сам, как волк в лес, в свой двор смотрит. Ну-ка, Панка, внучек мой, подскажи, какой самый заглавный принцип коммунизма?

– Мы это, дедка, не проходили.

– И чему вас только учат! – возмутился дед. – От каждого – по его способности, каждому – по его потребностям. Вот заглавное правило, по которому будете жить вы, внуки мои, или ваши дети. Не скоро, значится… А вот пчелы уже живут так. С самого первоначалу живут…

– Ты закусывай, батя. Спьянишься.

Дед покорился и как-то грустно, будто уставшая лошадь сено, пожевал лист квашеной капусты. Вдруг хлопнул себя по лбу:

– Совсем забыл! Надо же позвать Дарью с Жамьяном. Сбегай, Панка!

– Поздно уже, батя, – сказала мать. – Пока Жамьян сюда дохромает, полночь будет.

– А-а… Ну, тогда ему водки оставим. Пусть выпьет и помянет. Ага… Что же я хотел сказать-то? – Кожа на лбу деда собралась в гармошку. – Во время болезни я несколько раз навещал Клима Антипыча. Про жизнь с ним говорили. Толковал ему: самое трудное тебе досталось. Другим теперь легче будет. Он мне на это отвечал: нет, легко не будет, у каждого времени свои заботы и свои трудности… Э-э, не про то говорю… Вспомнил! У Клима Антипыча еще оставались пчелы. Три улья для себя оставил, когда работать пошел. И знаете, кому он их отказал? – Дед обвел всех лихорадочно поблескивающими глазами и низким, падающим до шепота голосом проговорил: – Мне. И я теперь вроде бы его наследник.

– Дите, – сказала бабушка.

– Кто – дите?

– Ты, сват, дите. Много ли прибытку с твоих пчел?

– Ну, ты и сказанула! Вот сказанула так сказанула! – Дед, кажется, готов был задохнуться от возмущения. – Много ли их было у меня, пчел-то? А теперь по весне четыре своих домика выставлю да три отказанных. Вот и считай, если с улья по десять кило меда возьму – семьдесят килограмм. А десять кило с улья – чепуха. Добрый год – пятьдесят бери. Переведи все это на деньги – без счетов и не сложишь. Да вы все у меня будете как сыр в масле кататься! А Мишке Манзыреву я кукишку покажу, пусть попробует без меня обойтись.

– Без тебя он как справка без печати, – засмеялась мать.

– Мишка все занозистее становится, – сказала бабушка, передразнила: – «Я сказал… Я приказал…» Зараза!

– Он на это поставлен, – возразила мать. – Всех уговаривать – слов не хватит.

– У Ивана Афанасьевича слова находились…

Панкратка не стал слушать этот разговор. Вышел из-за стола и принялся за работу. Дед вскоре ушел, поставив в карман недопитую бутылку с морковной пробкой. Мать и бабушка легли спать, а у него все ложился и ложился стежок к стежку. Бабушка раза два просыпалась, велела:

– Ложись, полуночник. Завтра воскресенье – сиди целый день.

Не понимает бабушка, что если дело по тебе – до сна ли? Панкратка давно заметил за собой: взялся за что-то – покоя не взвидит, пока до конца не доведет. «Настырный», – говорят о нем ребята.

Часов в доме не было, и Панкратка не знал, когда закончил работу. Острым ножом обрезал подошвы, оглядел валенки со всех сторон – славно получилось. Совсем как новые, даже лучше. Под пятку каблук поставлен. Ходить удобно будет.

Жесткой щеткой почистил валенки и поставил возле кровати матери.

Заснул сразу же. Спал, видимо, совсем мало. Разбудил ворчливый голос бабушки:

– Панка, скотину поить-кормить пора. Слышишь, Панка?

Он не смог разлепить тяжелых век, хотел сказать обычное «сейчас, бабушка», но вместо слов получилось мычание.

– Пусть спит, – услышал голос матери, – я сама… Погляди, как валенки наладил… Родненький мой.

На своем лице Панкратка ощутил дыхание матери, прядь ее волос щекотно проехала по лбу. Мать поцеловала его в щеку.

– Ишь ты! – удивилась бабушка. – Ведь сделал, еретик! В нашу родову выдался.

– В вашу, в вашу, – весело согласилась мать.

Тихая радость теплым одеялом окутала Панкратку…

XV

Все домашние заботы лежали на Жамьяне. И зимой и летом Дарья бывала дома не чаще, чем раз в неделю. Правда, иногда помогала Дулма. Но у нее и своих хлопот хватало.

Вставал Жамьян задолго до рассвета, пристегнув деревянную ногу, растапливал печку, кипятил чай и шел доить корову. Пробовал заставить делать эту немужскую работу Баирку – куда там! Обычно сговорчивый, сын уперся: «Коров доить ни за что не буду!» Принуждать не стал. Ребятня засмеет парнишку. Лучше уж самому. Говорил Дарье:

– Мы с тобой поменялись местами. Домохозяйкой стал я…

Шутку эту Дарья не принимала, сердилась: