Трава была влажной от уже выключенных разбрызгивателей, ноги хлюпали по мокрой земле, и мне сразу повезло с добычей – маленькой толстой жабкой, которую я запихнула в сигарную коробку и, воодушевившись, решила продолжить поиски. Я была уверена, что, благодаря громкому стрекоту сверчков и кузнечиков, никто не услышит, как я шуршу среди деревьев, охотясь. К тому же взрослые сидели в другой половине дома – точнее, я так думала, пока не заметила, что большие французские двери, ведущие в папин кабинет, были открыты, в комнате горел свет, и чьи-то голоса звучали то громче, то тише, смешиваясь с ночным воздухом, так что я на цыпочках подобралась как можно ближе, достаточно для того, чтобы из-за невысокой кирпичной стены, окружающей сарай садовника, слышать весь разговор. Кабинет, из которого в ночную тьму лился теплый свет ламп, сиял подобно маяку секретных взрослых дел, и я знала, что, что бы я ни услышала, это будут скучные обсуждения, зато я услышу их, а они даже не будут об этом знать.
– Но Элис, – раздался голос Сестрицы, в нем звучали жалобные скулящие нотки, которых я никогда прежде не слышала, – почему нет? Совсем немного, и ты же знаешь, я все верну!
– Как? – голос мамы был очень спокойным и холодным. Это значило: «Ты влипла, но голос я повышать не буду, потому что это некультурно». – Ты потратила все, что они тебе оставили, – продолжила мама, – все, что мама с папой зарабатывали таким упорным трудом, чтобы ты ни в чем не нуждалась, чтобы поставить тебя на ноги, дать хороший старт.
– Я тебя умоляю, Элис! – теперь Сестрица злилась и была больше похожа на себя. – Не делай вид, что ты настолько наивна. Ты же знаешь, что они делали это не ради меня.
– Сесилия… – мамин голос прозвучал натянуто, а потом я услышала, как дверь в коридор открылась и громко закрылась; никогда прежде мама не была так близка к тому, чтобы чем-нибудь хлопнуть.
На секунду воцарилась тишина, и я решила, что, должно быть, они обе вышли из комнаты и забыли погасить свет, но потом снова услышала голос Сестрицы.
– У нее ведь есть эти деньги, – сказала она, – а я так редко о чем-то прошу. Вот скупердяйка… черт возьми!
А потом я услышала папин смех и поняла, что он все это время тоже находился в кабинете.
– Ты хочешь о чем-то попросить меня, Сесилия? – сказал он, нарочито растягивая слова.
– Плесни-ка мне еще, Стэн, – ответила Сестрица, и эта интонация тоже была мне незнакома. Она говорила, как героиня какого-нибудь фильма, и казалась гораздо старше, серьезной, но в то же время игривой – это меня смутило.
Я услышала, как стакан заполняется алкоголем, а потом на какое-то время стало тихо, поэтому я подобралась поближе, чтобы заглянуть в кабинет, снова подумав, что, может быть, они ушли, но увидела Сестрицу сидящей на стуле, а папа стоял над ней, положив ладонь ей на щеку и поворачивая ее лицо к себе, и я услышала, как он сказал: «Тебе повезло, что ты так красива», и мне стало не по себе, стало стыдно наблюдать за этим, а я ведь посадила жабу в его коробку, и неожиданно я себя возненавидела.
Я представила, каково это – сидеть в этом душном тесном месте. Скучать по ночному воздуху, ласкавшему твою морщинистую, покрытую бородавками кожу, мечтать снова тяжелыми прыжками пробираться через мокрую траву, и я не могла поверить, что сама поместила жабу в ловушку, заточила в тюрьме, и я отступила от окна и выпустила ее там, где ей ничего не угрожало, на влажную почву цветочной клумбы, под гортензии и каладиумы, потом попыталась вытереть грязные ноги о траву и вернулась в дом.
Я двигалась бесшумно, как только могла, так тихо, что мама даже не услышала меня, не повернулась и не увидела оттуда, где я увидела ее, – она сидела у двери папиного кабинета, прислонившись к ней щекой и закрыв другое ухо, пытаясь услышать через красное дерево, что происходит по ту сторону.
А на следующий день, когда Сестрица собиралась вылетать в Стамбул, чтобы провести время с друзьями в отеле «Пера Палас» и выпить «Сайдкар» в его великолепном небольшом баре, где, хотите верьте, хотите нет, Агата Кристи трудилась над черновиком «Убийства в Восточном экспрессе», – на следующий день мама не проронила ни слова, хотя всегда комментировала Сестрицыны удивительные истории, и не спросила: «Сесилия, чем ты будешь расплачиваться?»
Дэвид приехал в половине шестого, и я, шурша блестками, выбежала его встретить в гостиную.
– Вот что я нашла! – сказала я, вертясь, чтобы он смог со всех сторон рассмотреть платье, его узор из золотых и серебряных завитков.
– На что я смотрю? – спросил Дэвид.
– Это на сегодняшний вечер! – ответила я. – Я его купила. Было сложно найти что-то в такой короткий срок, но вроде бы ничего, как думаешь?
– Ну, оно определенно тебе по размеру, – сказал он, и я заметила, как он разглядывает мои обтянутые ягодицы.
– Ничего другого не было, – сказала я, защищаясь и с тоской вспоминая то красное платье. – Я не успела полностью подогнать его под себя.
– Уверен, все будет нормально, – сказал Дэвид, кладя руку мне на плечо.
Думаю, мне тогда хотелось лишь одного, чтобы он сказал: «Ты прекрасно выглядишь».
– Сколько оно стоило? – спросил Дэвид.
– Ну, если подумать, не так уж много, ведь речь о высокой моде, – ответила я, но, услышав сумму, Дэвид отдернул от меня руку, словно обжегшись. Словно я была радиоактивна.
– Черт подери, Тедди! Это дороже, чем автомобиль!
– Ну, смотря какой автомобиль, правда? – осторожно подметила я.
Я думала, он посмеется – думала, все жены с мужьями в шутку бранятся по поводу стоимости тех или иных вещей, – но он смотрел на меня так, будто не узнает меня, и в глазах его сквозил холод. Они были бледного грязно-зеленого цвета, и у меня как будто взаправду пробежал холодок по спине от того, как он молча глядел на меня затуманенным взглядом из-под тяжелых век. Его глаза напоминали озерную воду, в них, словно под водной гладью, шевелилось нечто, недоступное взгляду, и ты не увидишь, что это, пока оно не бросится на тебя и не станет слишком-слишком поздно. Дело было не только в том, что шутка не показалась ему смешной, не только в том, что он не посмеялся. А в том, что он не издал даже короткого смешка. Наоборот.
– Как ты расплатилась? – спросил он.
– Выписала чек.
– Ты выписала… – он прервался и прижал ладонь ко лбу. – Знаешь что? Верни его в магазин. У нас еще час до приема. Ты успеешь.
– Не могу, – сказала я. – Мне его перешивали.
И при мысли о том, чтобы вернуться с платьем в ателье, протянуть его продавцу и сказать, что оно не подошло, дав повод всем сотрудницам подумать, что все-таки я слишком толстая для него или, того хуже, что муж заставил его вернуть, я вспыхнула от стыда. И ощутила, как от этого дикого ужаса у меня под мышками выступили капельки холодного пота. Под мышками, которые нельзя было показывать, потому что тогда Дэвид увидел бы голые вставки по бокам и узнал, что я заплатила такую сумму за платье, которое мне даже не подходило, и подпортила его, чтобы оно село, как надо.
Дэвид никогда не повышал голос. Маме бы это понравилось – если бы мы когда-нибудь заговорили с ней о подобных
