— Я помню, ты однажды сказал, что она не сделает ничего заурядного, — задумчиво произнесла миссис Харшаньи.

— Именно так. Она могла провалиться, умереть, затеряться в толпе. Но если бы она достигла успеха, это было бы нечто незаурядное. Есть люди, на которых в этом можно положиться. В одном отношении они не подведут.

Харшаньи погрузился в мысли.

После второго акта Фред Оттенбург привел Арчи в ложу Харшаньи и представил его как старого друга мисс Кронборг. К ним присоединился глава музыкального издательства, приведя с собой журналиста и президента немецкого певческого общества. Разговор в основном шел о новой Зиглинде. Миссис Харшаньи была любезна и восторженна, ее муж нервничал и почти все время отмалчивался. Только механически улыбался и вежливо отвечал на обращенные к нему вопросы: «Да, совершенно верно», «О, конечно». Все, разумеется, говорили обычные банальности с большим апломбом. Миссис Харшаньи привыкла слышать и произносить затертые слова, положенные в таких случаях. Когда ее муж стушевался, она прикрыла его отступление своим сочувствием и сердечностью. В ответ на прямой вопрос Оттенбурга Харшаньи сказал, поморщившись:

— Изольду? Почему бы и нет? Я думаю, она будет петь все великие партии.

Хормейстер что-то сказал о драматическом темпераменте. Журналист настаивал, что это «взрывная сила», «проекционная мощь». Оттенбург обратился к Харшаньи:

— Что это такое, мистер Харшаньи? Мисс Кронборг говорит: если в ней действительно что-то есть, вы единственный сможете сказать, что именно.

Журналист почуял материал для статьи и оживился: — Да, Харшаньи. Вы все о ней знаете. В чем ее тайна? Харшаньи раздраженно взъерошил волосы и пожал плечами.

— Ее тайна? Это тайна каждого артиста. — Он махнул рукой. — Страсть. Вот и все. Тайна эта всем известна, и раскрывать ее совершенно безопасно. Как и героизм, это нельзя подделать дешевыми средствами.

Свет погас. Фред и Арчи вышли из ложи, и начался второй акт.

Артист растет в своем мастерстве главным образом за счет того, что оттачивает ощущение правдивости. Глупцы верят, что быть правдивым легко; только артисты, великие артисты знают, как это трудно. В тот день Тея Кронборг не испытала ничего нового, никакого озарения, никакого вдохновения. Она просто полностью овладела тем, что так долго оттачивала и совершенствовала. Ее внутренние барьеры оказались ниже обычного, и внутри себя она вступила во владение тем, что сама накопила, всей полнотой веры, которую хранила, еще не зная ее имени и значения.

Часто, когда она пела, лучшее, что в ней было, оставалось недоступным; она не могла прорваться к этому, и всевозможные помехи и неудачи преграждали ей путь. Но в тот день закрытые дороги открылись, ворота пали. То, чего она так часто пыталась достичь, лежало у нее под рукой. Осталось лишь прикоснуться к идее, чтобы оживить ее.

Находясь на сцене, Тея чувствовала, что каждое движение верно, что тело абсолютно подчиняется ее замыслу. Недаром она держала его в такой строгости, наполняла такой энергией и огнем. Вся эта глубоко укорененная жизненная сила расцвела в ее голосе, лице, руках вплоть до самых кончиков пальцев. Она казалась себе деревом, готовым зацвести. И голос был так же гибок, как и тело, повиновался каждому требованию, мог выразить любой нюанс. Чувствуя это совершенное партнерство, его полную надежность, она смогла броситься в драматическую стихию роли, она была в наилучшей форме, и все в ней работало в синергии.

Начался третий акт, день катился к вечеру. Друзья Теи Кронборг, старые и новые, сидя в разных частях зала, на разных этажах и уровнях, наслаждались ее триумфом, каждый на свой лад. Один из них был никому не знаком, но, возможно, получил от этого дня большее наслаждение, чем сам Харшаньи. На самом верху, на галерке, маленький сморщенный седой мексиканец, ярко-бронзовый, как связка перцев у дверей глинобитного домика, молился и ругался вполголоса, колотил по медным перилам и выкрикивал: «Браво! Браво!» — пока соседи не утихомирили его. Он оказался там, потому что в том году в цирке Барнума и Бейли должен был выступать мексиканский оркестр. Один из менеджеров шоу поколесил по Юго-Западу, нанял за гроши множество мексиканских музыкантов и привез их в Нью-Йорк. Среди них был Испанец Джонни. После смерти миссис Тельямантес Джонни забросил ремесло и пустился странствовать со своей мандолиной, зарабатывая на себя одного. Бродяжничество стало для него привычным образом жизни.

Когда Тея Кронборг вышла через служебный вход на Сороковой улице, в небе все еще пылали последние лучи солнца, садящегося за реку Гудзон. У двери собралась небольшая толпа: музыканты оркестра, поджидающие коллег, любопытные юнцы и несколько бедно одетых девушек, надеющихся мельком увидеть певицу. Она грациозно поклонилась всем сразу сквозь вуаль, но, пересекая тротуар, чтобы сесть в такси, не смотрела ни вправо, ни влево. Подними она глаза на миг и выгляни из-под белого платка, непременно увидела бы единственного в толпе мужчину, который снял шляпу при ее появлении и так стоял. И Тея узнала бы его, как он ни изменился. Блестящие черные волосы густо подернулись сединой, а лицо, сильно истощенное экстазом, казалось, съежилось, оставив слишком выпуклыми сверкающие глаза и зубы. Но Тея узнала бы его. Она прошла так близко, что он мог бы коснуться ее. Он не надевал шляпу, пока такси не умчалось с фырканьем прочь. Потом он зашагал по Бродвею, засунув руки в карманы пальто и улыбкой объемля весь поток жизни, проносящийся мимо, и освещенные башни, вздымающиеся в прозрачную синеву вечернего неба.

Если измученная певица по дороге домой в такси спрашивала себя, чего ради так убивается, эта улыбка дала бы ей ответ. И это единственный достойный ответ.

* * *

Здесь мы должны расстаться с Теей Кронборг. Отныне история ее жизни — это история ее достижений. Профессиональный рост артиста — интеллектуальное и духовное развитие, за которым вряд ли можно уследить в повествовании о людях. Наша история пытается оперировать лишь простыми, конкретными вещами, лежащими у истоков, придающими колорит и расставляющими ударения в работе художника. Мы хотели в общих чертах рассказать о том, как девочка, рожденная в глуши, проложила путь из бездумной, бесцельной жизни в мир дисциплинированного, целенаправленного стремления. Любой рассказ о верности юных сердец некоему возвышенному идеалу и о страсти, с которой они движутся к нему, всегда воскресит в некоторых из нас благородные чувства.

Эпилог

Снова Мунстоун. 1909 год. Методисты устраивают пикник с мороженым в роще у нового здания суда. Теплый летний вечер, полнолуние. Бумажные фонарики,