вешалку и остановилась в парадной гостиной, чтобы погреть руки у печки. Потом прошла через столовую, где мальчики делали уроки за длинным столом; через заднюю гостиную, где Тор спал на раскладушке, а его платье и чулки висели на стуле. На кухне она взяла фонарь и горячий кирпич. И поспешила по черной лестнице и через продуваемый всеми ветрами чердак в свою ледяную комнату. Иллюзию омрачало только сознание того, что перед сном следует почистить зубы, а раньше она этого никогда не делала. Почему? Вода в кувшине замерзла, так что эта проблема отпала. Тея втиснулась между красными одеялами и яростно сражалась с холодом, но недолго — она постепенно начала согреваться. Она слышала, как отец вытрясал решетку угольной печи на ночь и как ветер с лязгом несся по деревенской улице. Ветки тополя, жесткие, как кости, стучали по фронтону рядом с ее окном. Постель становилась все мягче и теплее. Внизу всем было тепло и хорошо. Разросшийся старый дом собрал их всех, как курица цыплят, и угнездился сверху. Все были в отцовском доме, и всем было тепло. Всё мягче и мягче. Она уснула.
Она проспала десять часов, не шелохнувшись. После такого сна просыпаешься в блистающих доспехах.
* * *
В пятницу днем собралась вдохновляющая публика; в зале не было ни одного свободного места. Оттенбург и доктор Арчи раздобыли места в партере у перекупщика билетов. Лэндри не удалось достать место, поэтому он бродил в самом конце зала, за последним рядом, где всегда стоял, когда заходил после окончания своего водевильного номера. Он бывал там так часто и в такое необычное время, что билетеры считали его мужем певицы или, может быть, электриком сцены. Харшаньи с женой сидели в ложе у сцены, во втором ярусе. Волосы миссис Харшаньи заметно поседели, но лицо стало полнее и красивее, чем в те давние трудные годы, и она была прекрасно одета. Сам Харшаньи мало изменился. В честь своей ученицы он надел лучший дневной фрак и заколол черный аскотский галстук булавкой с жемчужиной. Волосы он носил длиннее и пышнее, чем раньше, и теперь справа появилась седая прядь. Он всегда был элегантен, даже когда ходил в поношенной одежде, измученный работой.
Перед поднятием занавеса он беспокоился и нервничал, то и дело поглядывал на часы и жалел, что не успел отправить еще несколько писем перед уходом из отеля. Когда он последний раз был в Нью-Йорке, такси еще не появились, и он выделил слишком много времени на дорогу. Жена Харшаньи знала, что сегодня он боится разочарования. Он нечасто ходил в оперу, потому что глупости, которые делали певцы, страшно раздражали его и он всегда приходил в ярость, если дирижер сдерживал темп или каким-то образом приспосабливал партитуру к певцу. Когда погас свет и скрипки завибрировали долгим ре на фоне грубого тона басов, миссис Харшаньи заметила, что пальцы мужа порхают на колене, выбивая быструю дробь. Когда Зиглинда вошла через боковую дверь, миссис Харшаньи наклонилась к мужу и шепнула на ухо: «О, она прелестна!» Но он не ответил ни голосом, ни жестом. На протяжении всей первой сцены он сидел, погрузившись в кресло, опустив голову, единственный желтый глаз беспокойно вращался и сверкал во тьме, как у тигра. Его взгляд следовал за Зиглиндой по сцене, как спутник, и ни на миг не оторвался от нее, пока она сидела за столом, слушая долгий рассказ Зигмунда. Когда она приготовила снотворное и исчезла вслед за Хундингом, Харшаньи еще ниже склонил голову и прикрыл глаз рукой, чтобы дать ему отдохнуть. Тенор, молодой человек с большой энергией, продолжал:
— Wälse! Wälse! Wo ist dein Schwert?[147]
Харшаньи улыбнулся, но больше не смотрел вперед, пока не появилась Зиглинда. Она поведала о своем позорном свадебном пире и перешла к музыке Валгаллы, которую всегда пела так благородно, и к появлению одноглазого незнакомца:
— Mir allein Weckte das Auge[148].
Миссис Харшаньи взглянула на мужа, гадая, не чувствует ли певица на сцене его повелительного взгляда. Нарастало крещендо:
— Was je ich verlor, Was je ich beweint War’ mir gewonnen[149].
Харшаньи мягко коснулся руки жены. Сидя в лунном свете, двое Вёльсунгов начали любовно рассматривать красоту друг друга, и музыка, рожденная лепетом ручья, перелилась в ее лицо, как сказал в старину один поэт[150], и в ее тело тоже. Музыка увлекала ее в одну прекрасную позу за другой, любовь вдохновляла ее. И голос отдавал все лучшее, что в нем было. Подобно весне, он расцветал воспоминаниями и пророчествами, повествовал и предсказывал, когда она пела о своей одинокой жизни и о том, как ее истинное «я», «яркое, как день, поднялось и все озарило»[151], когда она впервые узрела своего Друга во враждебном мире. Пылая страстью, она загорелась новым, более суровым чувством действия и дерзости, гордостью за силу своего героя и его героическую кровь, и наконец в великолепном порыве, высокая и сияющая, как Победа, нарекла его:
— Siegmund — So nenn ich dich![152]
Жажда обрести меч нарастала вместе с предвкушением чуда, и, вскинув руки над головой, она словно вырвала из воздуха меч для любимого за миг до того, как Зигмунд и впрямь извлек Нотунг из древа. Воистину In höchster Trunkenheit[153], она разразилась огненным криком об их родстве: «Если ты Зигмунд, я Зиглинда!»[154]
Смеясь, напевая, скача, ликуя — вооружившись страстью и мечом, — Вёльсунги выбежали в весеннюю ночь.
Когда занавес опустился, Харшаньи повернулся к жене.
— Наконец-то, — вздохнул он, — человек, у которого всего довольно! Довольно голоса, таланта и красоты, довольно физической силы. И такой благородный, благородный стиль!
— Мне с трудом верится, Андор. Я до сих пор вижу неуклюжую девушку, сгорбленную над клавиатурой. Ее плечи. Казалось, она всегда очень сильно работает спиной. И я никогда не забуду тот вечер, когда ты открыл ее голос.
Публика не унималась, пока после многих выходов с тенором Кронборг не вышла кланяться одна. Зал встретил ее приветственным ревом, настолько неистовым, что он казался гневным. Певица окинула взглядом зал, на миг остановила взгляд на Харшаньи и помахала в сторону его ложи длинным рукавом.
— Она должна быть рада, что ты здесь, — сказала миссис Харшаньи. — Интересно, знает ли она, как многим обязана тебе.
— Она мне ничем не обязана, — быстро ответил
