– Вы собрались сражаться? – непринужденно поинтересовался полицейский, разглядывая доспехи Мендосы и его слуг.

– Вам нельзя доверять, – пробормотал Мендоса, силясь разобрать непонятное слово. – Кто это писал? Что за отвратительный почерк?

– Я помогу вам, – предложил Эспиноса и шагнул к испанцу.

Тот протянул листок, указывая на фразу, но в это момент альгвасил вонзил ему кинжал по самую рукоять в горло с левой стороны повыше кольчуги и, разрывая в клочья мясо с сухожилиями, дернул на себя. Не успев вскрикнуть, Мендоса повалился вперед к ногам полицейского, схватился за рану застонал.

Офицеры застыли от неожиданности: на палубе корчился капитан, заливал кровью недочитанное письмо. Эспиноса хотел нагнуться и убить казначея, но его опередил Васко, сваливший с ног ударом кортика в лицо телохранителя Симона, заворожено глядевшего на мучения хозяина. Матрос подскочил к распростертому Мендосе и с остервенением принялся пинать его в лысую потную голову, пока тот не затих и не откинулся на спину. Тогда Васко воткнул нож ему в глаз, повернул и вытащил наружу. Ноги казначея сжались и медленно обмякли.

Закованный в броню Симон бросился на матроса. Хинес схватил его за руку с мечом, повалил на доски. Завязалась драка.

– Именем короля! – закричал альгвасил. – Приказываю прекратить резню!

Оторопевшие матросы отскочили в сторону, но заметили малочисленность отряда Эспиносы, кинулись на них.

– Назад! – завопил кормчий Вашко Гальего. – Опомнитесь, что вы делаете? Санчес, Диего, Хуан, не троньте их! Мендоса мертв, не вмешивайтесь в склоку дворян! Перальта, растащи их!

– Именем закона! – призывал сбитый с ног Эспиноса. – Да здравствует Кастилия!

К счастью приверженцев Магеллана, значительная часть матросов «Виктории» не имела оружия, свалка походила на драку в таверне.

– Разойдись! – заревел быком Барбоса, продираясь к альгвасилу и мечом плашмя круша головы. – Перебью, сволочь! – грозил Дуарте, орудуя щитом и рукоятью клинка. – По местам, псы поганые!

Моряки в суматохе не заметили, как подошла вторая лодка, и по лестнице, у которой встречали полицейского, на палубу поднимались латники. Сопротивление оказалось бессмысленным. Дуарте рубил якорные канаты и стягивающие паруса веревки, расставлял своих людей у руля, склада с оружием, поворачивал пушки в сторону «Консепсьона». Слуг Мендосы разоружили, загнали в трюм. Повинуясь приказам кормчего Вашко Гальего, прочие матросы помогали Барбосе. Изрядно помятый отряд Эспиносы перевязывал раны, растирал холодным металлом синяки.

Захваченная каравелла подняла паруса и с лодками на буксире направилась к выходу из гавани к стоявшему на якоре «Тринидаду». На нижнем рее грот-мачты раскачивался вздернутый за ноги обезображенный грузный труп Мендосы, не участвовавшего в ночном налете, не запятнавшего себя убийством Элорьяги. «Какое же наказание ждет других?» – с ужасом думали на кораблях.

* * *

Внезапное изменение соотношения сил в пользу адмирала, выбило почву из-под ног мятежников. Стало ясно: мирного решения конфликта не будет. Труп Мендосы болтался в осеннем небе, устрашал и лучше всяких слов призывал солдат и матросов на сторону Магеллана. Офицеры, сочувствовавшие ночью испанским капитанам и примкнувшие к бунту, начали отворачиваться от них. «Люди с бака за нами не пойдут!» – Картахене говорил Кесада.

На «Сан-Антонио» дела сложились еще хуже. Новоявленный капитан Элькано, не выделявшийся среди титулованных кормчих, назначенных именными указами короля или приехавших в Испанию по приглашению Магеллана, пользовался уважением только у басков. Он предвидел поражение, искал выход из положения. С этой целью Элькано действовал подчеркнуто от имени Кесады, своего непосредственного начальника, которому был обязан повиноваться. «Капитан» выпустил из-под стражи израненного Мескиту, перевязал ему раны, сожалел о случившемся. Он, Элькано, не подозревал, что дело зайдет так далеко и прольется человеческая кровь. Он хотел, чтобы сеньор Магеллан точно выполнял инструкции. Заискивая перед Мескитой, Себастьян не переходил на сторону адмирала. Негоже легко менять командиров, иначе перестанут доверять.

Священник Санчес де ла Рейна и счетовод Антонио де Коса, один молитвой, второй вином, склоняли матросов вернуться домой. Хотя весь день много ели и выпили бессчетное количество кружек вина, настроение не улучшилось. Матросы испугались кары адмирала. «Да здравствует Кастилия!» – хмельно и вяло кричали они, вторя призывам счетовода. Деморализация команд затронула офицеров, привела к тому, что заговорщики в течение дня не договорились между собой о совместных действиях, не разработали плана прорыва из бухты.

Совсем иначе вели себя португальцы. Строжайшая дисциплина и полная боевая готовность царили на каравеллах. Регулярно по склянкам сменялись вахты, тлели в жаровнях угли, сох на ветру порох. Латники в доспехах разгуливали по палубам, дремали в кирасах на тюфяках. Абордажное снаряжение наготове лежало у бортов.

После удачного захвата «Виктории» честолюбивый шурин Магеллана наконец-то стал капитаном и, пользуясь поддержкой Гальего, наводил порядок на корабле. За сопротивление Эспиносе жестоко выдрал слуг Мендосы, заковал в кандалы, загнал в трюм. Прочие отделались страхом, покаянной молитвой, обетами отдать часть денег на Церковь в искупление грехов.

Возможно, почти не надеясь на успех, испанцы возобновили бы переговоры, но у них на два корабля осталась одна лодка, лишиться которой значило примерно то же, что при шторме потерять мачты. А враги не желали делать уступок, ожидали своего часа.

В противостоянии кораблей прошел день, один из последних теплых дней осени, посылаемых Господом на землю между бурями, дождями, мокрым снегом, и от этого вдвойне прекрасным.

Слепя дозорных Магеллана, солнце скатилось к холмам за мятежные каравеллы. С берега потянулись длинные тени. Они темными руками щупали корабли, крались по палубам, лезли в люки. В воздухе разлился покой, небо очистилось, растаяла дымка у горизонта, раздвинула океан, углубила каменистую равнину. Небосвод поднялся, просторы расширились, зримо явили бесконечность мира, одиночество и слабость скорлупок-кораблей, приготовившихся к братоубийственной войне на краю вселенной.

Вспыхнуло севильской розой закатное небо, зашевелились пламенем лепестки, золотистые стрелы Феба рассыпались по воздуху, наполнившемуся синевой и надвинувшемуся на огненный сад. Алый цвет поглощал лазурь, поднимался выше, пока не охватил полнеба. Тогда он начал бледнеть, отступать за материк, освобождать пространство сумрачной серости, пришедшей на смену голубизне. Темнота обступила справа и слева скрывшееся солнце, загнала под землю огонь, заволокла горизонт.

В наступившей ночи заблестели звезды, окружили толпой двурогий месяц. Серебряные монетки рассыпались по черной бархатной скатерти, молнией чиркали по небосклону, скатывались к воде. На их месте загорались новые, с каждым часом увеличивались числом, приближались к берегу. Они несли на землю прохладу, тишину, сон, умиротворение.

Смолкли на судах пьяные песни, погасли огни, застыло на мачте беспокойное тело Мендосы. Закончился еще один день Страстной