— Тебе говорили не ходить, а ты все равно пошел. На-ка вот, выпей. Выпьешь — сразу полегчает.

Отец взял у него кружку и сделал глоток.

И еще глоток.

Бросил последний взгляд на открытую бочку с жиром. И увидел, как густой трупный жир моей бабки и его матери скользким изжелта-красным шелком стекает в бочку из шланга. Печь громко шумела, заглушая звук падающих капель. А может, капли падали и вовсе беззвучно. Отец посмотрел. Сделал еще глоток. И вернул кружку трупожогу.

— Жир из каждого трупа вытапливается.

— Это лучше у шурина своего спроси.

— И куда его потом.

— Тоже у шурина своего спроси.

И замолчали.

Совсем замолчали.

В печной комнате слышался только треск огня, шипение лопающихся волдырей, знаменовавшее собой начало кремации, да звук, с которым тянули водку трупожоги. Мой отец постоял там еще немного, дождался, когда утихнут рвотные спазмы в горле. Спазмы утихли, и он вышел на улицу. Мир лежал, занесенный белым. Вдалеке виднелась синяя гладь водохранилища. Синяя льдистая гладь, совсем без снега. Но к белизне вдоль края воды примешивалась синева. И берег оброс ледяной коркой. Постоял. Посмотрел. Присел на корточки, покорчился в сухой рвоте и пошел в кабинет своего шурина, моего дяди. Толкнул дверь, зашел и встал у края длинного директорского стола, покрытого желтым лаком. И посмотрел на без малого двухметрового дядю, как муравей смотрит на слона. Как травинка смотрит на пагоду. Задрал голову. Помолчал. А помолчав, сказал моему дяде кое-что удивительное. Такое же удивительное, как если бы мотылек разогнался и со всей силы вмазался в скалу. Вмазался в огонь.

— Братец, я тебя кое о чем спрошу, только ты не сердись.

Правда, не сердись.

Скажи, это мне расплата такая — увидеть, как шурин жир из моей родной матери топит.

Правда, что из трупа в печи всегда топится жир. Скажи, куда потом девается вытопленный жир. Я твой зять, скажи мне как есть, куда потом девается человечий жир, трупный жир.

В той бочке плоть моей матери, трупный жир моей матери, скажи, куда ты денешь ее жир.

Глаза у дяди округлились. Глаза его разом округ лились. Кабинет тонул в аромате арахиса и грецких орехов с угольной печки. Кабинет тонул в аромате жареного чеснока. Кабинет тонул в теплом чесночном благоухании.

— Твою налево, ты туда заходил.

Тебе туда нельзя, а ты все равно пошел.

Твою налево, я твой шурин, скажу как есть. Жир из печи — настоящее богатство, ты в курсе.

Не смотри на меня так. Будешь смотреть — я разозлюсь.

Угощайся, если хочешь. Орехи с чесноком — пальчики оближешь.

Можно его куда хочешь продать. В Лоян. В Чжэнчжоу. В любом городе найдутся заводы, которым нужен такой жир. Мыло из него варить. Резину. А после очистки получится смазочный жир. Отличный промышленный жир, хоть куда. Наверное, он и в пищу годится. В Три горьких года[25] люди ели людей, и никто не удивлялся.

Отец стоял, сверля глазами дядин чеснок с орехами.

Дядя пожевал и снова глянул на моего отца:

— Ешь, чего ты.

Горло у отца сдавило новым спазмом.

— Спасибо. И сколько ты выручаешь за одну бочку.

— Двести восемьдесят. Триста. Обычно триста юаней за бочку.

Отец замолчал. И дядя замолчал. Отец подумал — ему казалось, он думал целую вечность. Но на самом деле, пока он думал, мой дядя успел прожевать только одно семечко арахиса и дольку чеснока. А отец уже подумал. И заговорил. Голос его был тихий, но каждое слово звучало ровно и говорилось ясно:

— Братец, если иначе никак нельзя, продавай трупный жир мне. По триста юаней за бочку. И не придется возить бочки в Лоян или Чжэнчжоу. За перевозку платить. Я буду приходить, когда надо, и забирать. Продавай его мне, и я обещаю с твоей сестры пылинки сдувать. Не вози его в город, продавай мне, и мы с Сяоминь будем жить душа в душу. Ни забот тебе, ни хлопот. Я Сяоминь беречь буду, как родную сестру. Ты не спрашивай, зачем мне понадобился этот жир. И обещаю, никто не узнает, что после человека в крематорской печи остается не только пепел. Что человечий жир вытапливается и капает в бочку. Продавай его мне. Я буду полную цену платить, ни фэнем меньше. Ни фэнем меньше, обещаю. Не спрашивай, откуда у меня деньги. Мы с Сяоминь уже решили, чем будем на жизнь зарабатывать. Если согласишься, куплю у тебя и эту бочку, и все остальные. И с твоей сестрой буду жить душа в душу, будто она мне родная сестра. Ни забот тебе, ни хлопот. А если дело наше выгорит, я не только бочки у тебя куплю за полную цену. Еще и деньги верну, на которые ты нам дом трехкомнатный построил, все до последнего фэня верну. Поверь мне, братец Дачэн. Пусть Ли Тяньбао росточком не вышел, но слово мое весит не меньше, чем у других. Поверь мне, братец Дачэн, и продай мне человечий жир.

Продай его мне, я тебя как зять прошу.

Продай мне, какая тебе разница, цена-то одна.

И когда отец наговорил целую обойму, целую груду слов, снаружи послышались голоса деревенских.

— Ли Тяньбао, твою мать сожгли давно, а ты все сидишь и греешься у шуриновой печки.

— Ли Тяньбао, чтоб тебя. Мы в такой мороз пришли твою мать на тот свет проводить, а ты сидишь и греешься у шуриновой печки.

КНИГАТРЕТЬЯ

Вторая стража, окончание. Птицы свили в головах гнезда

1.(21:50–22:00)

Не-бо. Бо-ги. Вот такая она, моя семья. Вот так мои отец с матерью открыли в Гаотяне ритуальный магазин НОВЫЙ МИР. Чтобы продавать венки. Бумажные подношения. Погребальные платья. Чтобы продавать всякие нужные покойникам вещи, а потом подниматься на дамбу и покупать трупный жир. Все равно как рубить деревья, а потом сажать деревья. Сажать деревья, а потом рубить деревья. День за днем. Год за годом. Так я вырос. Стал вот таким. В три года украшал свою курточку бумажными цветами. В пять лет разгуливал по улице с бумажным венком на шее. В семь лет надевал погребальное платье вместо ветровки, вместо дождевика. В двенадцать вместе с отцом