И вот мою бабку прикатили к воротам крематория. Запустили петарды. Грохот петард возвещал о новом покойнике — поступил заказ, пора приступать к работам по кремации. Дядя вышел и увидел отца в траурной шапке, а рядом — труп на ручной телеге, перевел взгляд дальше и осмотрелся, будто что потерял. Он искал глазами шумную скорбящую толпу деревенских вокруг гроба, с музыкантами, с траурными одеждами, как всегда бывает, если в деревне кремируют покойника. Но увидел только бабкин труп и моего отца. И горстку деревенских, и один большой венок. А кроме — белый снег, северный ветер, одинокий хребет да пустынный бездельный двор крематория.

— Что случилось.

— Сяоминь родила, а мать вот у меня померла.

Мой дядя ничего больше не сказал. Только позвал отца к себе в кабинет, хмыкнул и одним духом выдал целую обойму слов, а потом еще одну обойму и еще.

Ли Тяньбао, у меня сестра родила, а ты ничего не сказал.

Ли Тяньбао, чем колоть людям глаза своей бедностью, устраивайся ко мне в крематорий. Работа непыльная, платить буду много, только сестру мою не обижай.

Ли Тяньбао, у тебя мать померла, а ты ничего не сказал. Я бы отправил за ней катафалк с сиренами, с громкоговорителем, чтобы все видели — Шао Да-чэн твердой рукой проводит идеологическое преобразование общества, бережет пахотную землю и осуществляет поголовную кремацию, не делая исключений для друзей и родственников.

Ли Тяньбао, мы с тобой родня, вдобавок ты сам прикатил труп в крематорий по снегу — кремируем, и я отправлю твою мать обратно на катафалке. И все расходы за кремацию оплачу. Но прощание с матерью ты должен устроить честь по чести. Своим именем не дорожишь — хоть о шурине подумай. Не то люди скажут, что у сестры Шао Дачэна свекровь померла, а он денег пожалел, чтобы все устроить как полагается.

Когда обоймы кончились, отец поглядел на моего дядю, на брата своей жены, и ничего не сказал. Повернулся, чтобы уйти, но остановился, услышав злые слова:

— Ли Тяньбао, твою налево. Молчишь, будто дерьма наелся.

На такие слова отцу следовало что-то ответить. Но он слушал дядю с прежним деревянным лицом, переступал с ноги на ногу. Увидев, что дядя замолчал, тихо вышел и закрыл за собой дверь. Закрыл дверь, вышел и посмотрел на людей, собравшихся у входа. Посмотрел на Деревяху Чжана и Ван Даю, на дядюшку Ся и дядюшку Вана, усмехнулся и проговорил голосом не тихим и не громким:

— Шурин зовет меня работать бригадиром в крематории. Большие деньги сулит. Но я людей сжигать не пойду. Без гроша в кармане останусь, буду от голода помирать, но людей сжигать не пойду.

Все молчали. Все подняли глаза на моего отца.

Поднесли глаза моему отцу.

Что было дальше, знает каждый гаотянец. И многие семьи через это прошли. Труп молча положили на каталку. Молча повезли каталку из прощального зала к печи. Молча оставили людей ждать кремации, как ждут неизбежного. Деревенские помогли моему отцу, поэтому дядя бросил каждому пачку сигарет. В печи сжигали мою бабку, поэтому дядя велел трупожогам не спешить, чтобы прах успел хорошенько измельчиться. Люди сидели в прощальном зале, курили и ждали прах моей бабки, как ждут осенью припозднившегося урожая.

Прощальный зал продувало насквозь, и они разве ли огонь. Нашли забытый кем-то венок, подтащили поближе и подожгли. И стали греться. Разговаривать. А отец от нечего делать решил побродить по сжигальному помещению.

Да так и застыл на месте.

Сжигальное помещение занимало два этажа без перекрытия. Ржавая печь не то расселась, не то разлеглась посредине, похожая на огромный толстый бидон. Кондовая. Убогая. Говорили, убогая дядина печь плавила сталь еще при Большом скачке на сорок седьмом году Республики[24] а после Большого скачка перекочевала на завод. С завода — на городской пункт сбора утильсырья. А оттуда — к моему дяде. Бидон подлатали, довели до ума, и он стал печью Гаотяньского крематория. Горячий бидон облепили разные винты, гайки и рычаги, они торчали наружу тут и там, там и тут, словно камни на лессовой равнине, но поворачивались и работали на всей печи только два рычага — загрузочной двери, куда подавали труп, и шлакового окошка, откуда вынимали прах. Что еще — из середины печи к самому небу тянулась черная дымовая труба. Голые кирпичные стены. Шершавый закопченный потолок. У стены — черный трехногий стол. На столе — кружки и пустые бутылки из-под водки. На полу — пыль и мусорное ведро. По-хорошему, посторонним запрещалось подходить к кремационной печи. Но отец был женат на моей матери и мог подойти к печи. По-хорошему, если зашел, постой немного и выходи. Но отец доводился Шао Дачэну зятем, поэтому он ходил вокруг печи, бродил вокруг печи и кое-что заметил.

Он обошел печь сзади. И увидел железный патрубок толщиной с палец, выходивший из печного брюха. К патрубку крепился резиновый шланг с метр длиной. Шланг тянулся к стоявшей в углу большой металлической бочке. И по шлангу в бочку стекала струйка бурой маслянистой жидкости толщиной со столовую палочку. В комнате было тепло. На заснеженной улице земля и деревья трескались от холода. Но внутри было жарко даже в тонких штанах и одной рубахе. И двое трупожо-гов, обоим за тридцать. Короткие волосы. Лица красные от жары. В глазах застоявшаяся кровь, потому что трупожоги годами смотрят на огонь. И пьют. Сожгут один труп, выпьют водки. И пока они жевали арахис, запивая его водкой, мой отец стоял столбом возле той самой бочки, куда стекала по шлангу горячая жидкость.

— Это что.

— Трупный жир.

— Что еще за трупный жир.

— Труп нагревается — жир вытапливается. Когда жаришь мясо на сковородке, из него тоже жир вытапливается.

И замолчали.

И отец мой понял, что в бочке человечий жир.

Понял, что по трубке капля за каплей стекает в бочку жир его матери и моей бабки. Отца вдруг затошнило. Вверх по ногам поползли холодные змеи. И заметались по груди и спине, словно ищут нору, чтобы свить гнездо. Скоро змеи заползли отцу на голову, заползли в мозг. Обрадовались, отдохнули, устроились. Отец зашелся сухой рвотой. Хотелось залезть себе в горло, ухватить потроха и вытащить наружу. Раскаленная печь бросала в пот. Но холодные змеи ползали по коже проворно, весело