Теперь мне четырнадцать, и в шестой вечер шестой луны я сам вышел из магазина и пошагал к крематорию, чтобы забрать трупный жир, как другие подростки четырнадцати лет сами идут на поле жать пшеницу, убирать пшеницу и таскать снопы. Крематорий по-прежнему стоял к югу от города, никуда не делся. Я шагал по обочине пустынной душной дороги. И думал, что отец, шагая в крематорий донести о тайных могилах, тоже всегда держался обочины. И ночами, забирая из крематория трупный жир, тоже держался обочины. Словно всю жизнь сторонился середины дороги. Всю жизнь ходил по обочине. Подумав, что отец за всю жизнь ни разу не ходил по середине дороги, я перешагнул на середину.

— Когда первый раз собрался доносить, шел будто во сне. — Так мне говорил отец. — Когда первый раз забирал из крематория бочку с бабкиным жиром, шел будто во сне. — Кажется, он и это мне говорил. И я снова вспомнил о снобродах. Задрал голову, посмотрел на небо. Посмотрел на гумно у дороги. Дошел до другого гумна на краю соседней деревни, постоял немного. Посмотрел, нет ли там снобродов, которые молотят во сне пшеницу, как Деревяха Чжан. Вроде нет. Точно нет. Лица у снобродов глухие, будто кирпичи в городской стене. Глаза вроде и открыты, а все равно прикрыты. Прикрыты, а все-таки открыты. Белками навыкат. И глядят не наружу, а в себя. Сноброд видит кругом все, о чем помышляет во сне. А в настоящем мире, в Гаотяне, ничегошеньки не видит. Ни единого дерева не видит, ни единой травинки. Если только дерево и травинка ему не приснились.

Гумно было овальное. Работали там две семьи, каждая на своем краю. И еще одна семья в середине. Молотили пшеницу при свете фонарей. Перекрикивались, разговаривали. Голоса летали над гумном. Совсем как птицы по небу.— Эй, слыхали, в соседней деревне целая семья заснобродила, и свекор на гумне сноху снасильничал.

Раздался бойкий похабный смех. Смех злой птицей пролетел из одного конца гумна в другой. И с того конца гумна прилетел скабрезный ответ:

— Значит, сноху он сначильничал, а чего же дочку свою не сначильничал.

И еще другие слова, я плохо расслышал. Стоял в десяти шагах от гумна. Снопы и копны горной цепью закрывали от меня людей, мешали словам летать. Поле вдали походило на блестящее озеро. Всю пшеницу убрали, увезли. Земля пахла горячо и спело, словно открытая решетка с пампушками. Горячий пар. Горячее благоухание. Горячие запахи воды и пота с шипением стелились над полем.

Нужно скорее забрать трупный жир из крематория. Дядя сам приехал напомнить. Иначе завтра дядя плюнет отцу в глаза:

— С вами по-хорошему, а вы не понимаете. Знаешь, сколько за эту бочку дадут в Лояне. Пятьсот юаней. А то шестьсот или семьсот. Я вам продаю за триста, а вы забирать не спешите.

Вот так. Не знаю, почему так. Сначала отец купил несколько десятков сотен таких бочек и расхотел покупать новые. Дядя сказал, вот и хорошо, сейчас жир подорожал, за одну бочку дадут восемьсот юаней. А может, такой жир и на топливо для тракторов сгодится. И отец еще два года покупал у него трупный жир, забирал трупный жир. Потом снова расхотел покупать. Дядя говорит, вот и хорошо, пойдет на резину — отвезу его на каучуковый завод в Чжэнчжоу, за одну бочку выручу девятьсот юаней. Отец подумал, подумал и стал дальше покупать жир. Забирать жир Так до сих пор покупал его и забирал. Тайком от дяди узнал, сколько стоит человечий жир. Оказалось, в пригороде Чжэнчжоу есть умельцы, которые перегоняют человечий жир в смазочный. И если пустить человечий жир раскатываться между валами, за каждую бочку можно выручить девятьсот, а то и тысячу юаней. Четырнадцать лет назад триста юаней за бочку было баснословно много. А теперь дядя все равно что даром отдавал нам жировые бочки за триста юаней. Сказал, любой пригородный заводи к на юге заплатит за такую бочку тысячу сто юаней. А то и тысячу двести, а то и тысячу триста. Цены растут. Дерьмо на палочке и то дорожает. Но дядя ни разу не поднимал нам цену на бочки с жиром. Покупайте за триста, продавайте за тысячу. На каждой бочке наварите семьсот юаней, так говорил дядя. А то и восемьсот юаней, а то и всю тысячу. Но отец с матерью не продавали трупный жир. Отец с матерью у меня хорошие, жир никуда не продавали. Это ведь человеческий жир. Нельзя его продавать. Никак нельзя. Отец отвозил бочки в тоннель у водохранилища и оставлял там, будто прятал ручеек в большом озере. Год за годом. Месяц за месяцем. Будто переплавлял серебряные монеты обратно в слитки. Забирая очередную бочку с жиром, он выносил из крематория целую связку серебряных монет. А закатывая бочку в тоннель, переплавлял серебряные монеты в слиток и складывал его к другим слиткам.

И теперь я снова шел в крематорий забрать серебряные монеты, чтобы переплавить их обратно в слиток. Оставил позади гумно на краю соседней деревни и шагал по дороге в крематорий. Мимо проезжали машины, одни катились туда, другие — оттуда. Будто стоит только выйти из города, и в два счета окажешься у крематория. И вот я поднялся на дамбу. И увидел крематорий в западном конце дамбы. Двор, обнесенный кирпичной стеной. Два длинных одноэтажных здания. Одна двухэтажка с высокой печью. И черные тополя упираются кронами в ночное небо. Туда мне и дорога. В конец и начало сегодняшней ночи. К сегодняшнему прологу и эпилогу.

Я открыл калитку в железных воротах и шагнул во двор крематория. Из года в год, из месяца в месяц здесь тихо, как на кладбище. Вообще-то крематорий и есть огромное кладбище. Где похоронены тысячи, десятки тысяч покойников. Тысячи, десятки тысяч покойников, целый мир покойников привезли сюда на катафалке, переплавили, разложили по урнам и увезли обратно. Слева построили новое здание для администрации. В кабинете генерального директора прибавилось еще две комнаты. Но с тех пор как дядя стал генеральным директором крематория, ему не до пустяков. В кабинете своем он появляется редко. Пыль на директорском столе такая толстая, что на ней можно иероглифы писать. Иногда дядя приходит проверить счета, забрать деньги и написать несколько иероглифов на пыльном столе. Жизнь. Смерть. Труп. Деньги. И всякие разные другие. Иногда пишет иероглиф — цветы. Пишет — жаркий день, цветы благоухают. Или так — ну и жара. Дядя теперь