Мама меня понесла, и бабка заболела. И чем больше рос мамин живот, тем хуже делалась бабка. Мы будто бежали наперегонки. Кто вперед родится, кто вперед помрет. Не знаю, чем занедужила бабка, меня тогда еще не было. Но живот у нее болел так сильно, что, кроме снадобий, ничего она не пила и не ела. Я в материнской утробе толстел, а бабка на своей кровати худела. Я подрастал, а она сохла. Я прибавлял один цзинь, а она теряла. И к тому времени, как я собрался появиться на свет, бабка совсем истаяла и собралась помирать. Я родился на исходе того года, когда отец с матерью поженились. Шел густой снег, и мир укрыло белым. Я поднатужился в животе у матери и приготовился выйти наружу, а бабка в южной комнате нового дома вытянулась на кровати и приготовилась помирать. И когда я появился на свет из материнского чрева, отец бросился из северной комнаты в южную и встал перед бабкиной постелью. Мальчик. Мальчик, сказал отец, и бабка улыбнулась:

— Не зря я жизнь прожила. Новый дом построили, внук родился, есть кому благовония воскурить[21].

Просияла улыбкой и ушла. Словно только того и ждала, когда я приду. Как на пересменке. Я пришел, когда смена бабкиной жизни кончалась и она могла уходить. Пришел и заступил на смену. Начал жить в городе Гаотянь, начал лопотать, копошиться, ползать, расти. А бабка ушла, умерла, замолчала и ничего больше не делала, отправилась на вечный ПОКОЙ.

Перед смертью бабка не сказала, как с ней потом поступать, хоронить или кремировать. И отец с матерью не знали, как с ней поступать, хоронить или кремировать. Мое рождение было событием радостным. Бабкина смерть была событием печальным. Радость и печаль погасили друг друга, так что в конце не осталось ни радости, ни печали. На лице отца не дрогнул ни единый мускул. На теле матери не дрогнул ни единый мускул. Словно я не рождался. Словно бабка не умирала. В тот студеный день снега выпало сразу на две недели. Мир сделался белым, как чистое заснеженное кладбище. Крыши обросли сосульками. Деревья обросли сосульками. Снег в городе доходил взрослому человеку до колена, а то и до пояса. Снег в полях доходил человеку до колена, а где и до пояса. И мир обернулся миром снега. И Поднебесная обернулась студеной Поднебесной. Тишина висела такая, что треск огня в жаровне у маминой кровати напоминал грохот новогодних петард. Снег за окном метался, словно песок во время пустынной бури. Северный ветер летел, срубая сосульки с крыш. Свернувшись на руках у матери, я услышал, как горящие угли заливают водой. Отец сидел и грелся у жаровни. Мать сидела и качала меня на руках. Бабка лежала в своей комнате и ждала похорон.

Время врезалось между отцом и матерью, будто старая пила. Я родился перед самым рассветом. Бабка умерла перед самым рассветом. К полудню я успел поплакать и поспать. Поспать и опять поплакать. Когда я не спал и не плакал, отец с матерью говорили. Голоса звучали тускло, будто сквозь сон.

— Выйди, осмотрись, а там решим, — сказала мама и повернулась на другой бок.

Отец поднялся на ноги, шагнул к кровати и погладил меня по щеке.

— Мальчик. В нашем роду всегда рождался только один ребенок, а ты принесла мне мальчика, значит, Небо решило не наказывать меня за прошлое. Значит, Ли Тяньбао перед людьми ни в чем не виноват.

И ушел. Вышел из дома. В заснеженном мире не осталось ни души. Но у ворот нашего дома висел белый листок с черной надписью от руки: Хорошие новости — у Ли Тяньбао мать померла, вот и посмотрим, будет он ее сжигать или не будет. Хорошие новости — у Ли Тяньбао мать померла, вот и посмотрим, будет он ее сжигать или не будет.

Белый квадрат бумаги. Большие черные иероглифы. Бумага прямая и ровная. Иероглифы кривые и косые. Бумажное воззвание висело на воротах нашего дома. На электрических столбах в переулке. На шеях тополей и спинах софор вдоль главной улицы. Насчитав на улице пять или шесть воззваний, отец тихо постоял на безлюдном обеденном пятачке у околицы, помолчал немного со снегом и пошел восвояси.

Обратной дорогой он на каждом шагу остервенело пинал снег. Там, где другим снег доходил до колена, моему низкорослому отцу он был по середину бедра. Там, где другим снег был по середину бедра, отцу он доходил до самого пояса. Но отец шел и пинал снег, словно могучий скакун, что разметает копытами пыль. Пинал и топтал, возвращался домой. И всю дорогу домой кричал, срывая голос.

— У меня сын родился. У меня сын родился. — Сообщив соседям радостную весть о сыне, он встал у маминой постели и сказал совсем другое: — Надо сжигать. Люди или на меня взъелись, или на твоего братца.

Надо сжигать — сожжем, и заткнем досужие рты трупным пеплом. Рты и глаза заткнем трупным пеплом.

И мою бабку решили сжечь — решили кремировать. На третий день снегопад перестал, с утра выглянуло солнце, и люди вышли расчистить улицы от снега, но мой отец не позвал соседей на подмогу. Не попросил у людей тачку или телегу. И не вызвал к нашему дому катафалк из крематория. В траурной шапке и белых туфлях[22] отец вышел из дома, взвалив на спину свою мать и мою бабку, облаченную в погребальное платье. И двинулся по главной улице, где собралось больше всего людей. Словно решил поспорить с целым миром. Словно решил подраться глазами со всеми гаотяньцами. На голове у отца была траурная шапка из белого батиста. Белая и глянцевая, точно снег. Мать сшила бабке погребальное платье из черного шелка, и шелк светился черным. Ворот, рукава и полы платья были отделаны золотой тесьмой, и она сияла на солнце золотом. Красивое платье. Не платье, а загляденье. Никто не ожидал, что у моего отца найдется столько сил, столько упрямства. Одни люди убирали снег у своих ворот.