прочь. Поспешил следом за отрядом приставов. Шагал, то и дело оглядываясь. Посмотреть, бегут за ним Яны или не бегут. Увидел его кто, заметил его кто или нет. Точно вор. Точно вор, который залез в дом и не успел ничего взять, а в дверях послышались шаги хозяина. Его знобило. И сердце дрожало от холода. На нем были новые ватные сапоги. Новые подштанники. Но отец все равно мерз. Разжившись деньгами, он купил себе и бабке новые теплые фуфайки. И забыл про холод. Но сейчас замерз не на шутку. Отряд приставов уходил на восток по горной тропе и был уже далеко. Скрылся из виду. Сумерки принесли такую тишину, словно весь мир умер. И мой отец тоже умер. Лицо его сделалось белым, как пепел. На лбу висели капли пота, похожие на ледяную крупу. Он сел у дороги, не доходя до ворот крематория. Прикусил губу, уселся на краю поля. Задумавшись, нагреб ногами целую кучу земли. Рядом получилась глубокая яма.

И когда небо почернело, пошагал в крематорий. Я потом об этом узнал.

Даже если и не узнал, думаю, так оно все и было. Иначе бы отец с матерью той ночью того месяца того года и снобродили иначе. И у них сложилось бы все иначе. И сложись все иначе, ту ночь большого снобродства они тоже провели бы иначе. Отец пришел в крематорий, достал из кармана четыреста юаней, которые дал ему мой дядя. Выложил на угол дядиного стола четыре сотенные бумажки.

— Больше я этого делать не буду. Не буду, хоть режь. Пусть останусь без нового дома, пусть жить придется на улице, все равно не буду.

Сказав так, отец повернулся уходить. Вышел из дядиного кабинета. Дядя не стал его удерживать. И четыреста юаней со стола не убрал.

— Ты не будешь — другие найдутся. Сбегал в крематорий, шепнул пару слов, сплюнуть не успел, а четыреста юаней у тебя в кармане. Такие деньги на дороге не валяются.

В служебном здании было два кабинета. На стене висел лозунг — бережем пахотные земли, популяризируем кремацию, — переписанный из официального документа. Лампочки светили дневным светом. Во дворе крематория курлыкал соловей.

На фасаде двухэтажного здания в западной части двора виднелись новенькие иероглифы ТРАУРНЫЙ КОМПЛЕКС, отливавшие под фонарями золотом. Водохранилище вдалеке сияло, словно весь лунный свет собрался позыбиться и покачаться на его глади.

Дядя великаном вырос на пороге своего кабинета и бросил в отцову спину пять коротких слов:

— Как бы тебе не пожалеть.

Отец шагал прочь от служебного здания. Шагал прочь, ничего не отвечая. Молча. Словно век собрался молчать.

— Я не пожалею, — сказал отец, и шаги его шелестели, точно листья, упавшие на водную гладь. Кирпичи он уже заказал, за обжиг заплатил. Цемент купил. Оставалось еще пять, самое большее — шесть покойников. Если бы половина из них не поехала в крематорий, а тайком улеглась в могилу, отец заработал бы на арматуру для нового дома. Дело теперь шло не так гладко. Люди все чаще сами отвозили своих покойников в крематорий. Как если луна выходит на небо, земле никуда не спрятаться от лунного света. Как если солнце выходит на небо, хочешь не хочешь, а будет светло. Зима, холод — самое время умирать. За зиму в деревне наверняка наберется несколько покойников. А среди родных тех покойников наверняка найдутся такие, кто не захочет везти труп в крематорий, а устроит тайные похороны. Но крематорий мог забрать покойницу из дома на катафалке, зачем было ждать, когда ее закопают, а потом взрывать могилу. Приходить к ним на кладбище, заливать могилу бензином и устраивать небесный фонарь. Вроде как крематорий и собирался отправить к Янам катафалк. Забрать у них покойницу. Но как назло, в тот день катафалк сломался. Сломался — пришлось чинить. И дожидаться, пока родные закопают покойницу в землю, а потом идти и взрывать могилу. Сжигать труп. Мой отец ушел, а дядя все стоял на пороге.

— Ли Тяньбао, ты еще пожалеешь, что от таких денег отказываешься. Ты еще пожалеешь.

Но мой отец все равно вышел за ворота крематория. Низенький. Гордый. Даже не оглянулся. Похожий на сердитого цыпленка, который тщится взлететь. Ночь стелилась перед ним, словно полог. Земляной запах катился с полей, окрашивая собой лунный свет. Эхо его шагов летело от ворот крематория к дороге. И он услышал другие шаги, летевшие ему навстречу. Отец прислушался, но разобрал только, как дядя выругался и хлопнул дверью.

И все оказалось в прошлом. Как если человек умирает, его навеки кладут в землю, чтобы он никогда больше не издал ни звука. Но вдруг история не то началась сначала, не то конец оказался не концом, а серединой. Как если человека закопали в землю, а он снова задышал. Оказалось, моя мать ждала отца за воротами крематория. Увидела, что он идет, и выступила на дорогу. Выступила из-за деревьев.

— Хорошо, что ты бросил это дело. Хорошо, что бросил. Бросить ты бросил, а как теперь новый дом построишь. Бывала я на вашей улице, все дома там из кирпича, крытые черепицей, а вы живете в старом доме с соломенной крышей. Я тебе помогу построить кирпичный дом на три комнаты. Женись на мне, а вместо приданого я построю тебе новый дом. Поженимся, откроем ритуальный магазин на главной улице. Будем венки продавать. Погребальные платья. Бумажные подношения. И тебе больше не придется душой кривить.

Мать говорила, и над головой ее проплывали облака. Тени облаков проплывали по ее лицу и телу. Между отцом и матерью было не больше двух чи. Ее дыхание тихим ветерком овевало его лицо.

Она ждала, что он скажет. Но отец ничего не сказал, только хмыкнул и пошел восвояси.

И ушел восвояси.

3. (21:40–21:50)

Второй стражей той самой ночи, в десятом часу я шел к крематорию и все время думал о нашей семье. Об отце, о матери, о дяде. О том, что хотел узнать дядюшка Янь, но я ему не сказал.

Не знаю, что случилось у отца с матерью, да только следующей весной они поженились.

Не знаю, что случилось у отца с матерью, да только они поженились, а потом родился я.

Не знаю, что там у них случилось, да только я родился, а бабка умерла.

В мире такой закон — один рождается, другой умирает. Один умирает, другой рождается. И выходит, что жизни на свете — человечьей, скотиньей, звериной, птичьей — всегда остается столько,