Шаг за шагом, будто на демонстрации.

Шаг за шагом, будто исполняет клятву.

Все так и застыли на местах. Так и обомлели.

Тихое изумление зрительного зала разом пришло в движение. Все вдруг зашумели, заахали, запричитали. Все рассеянные взгляды разом собрались и устремились к сцене. Устремились к бабушке Маочжи. Как-никак бабушке Маочжи сравнялось сто девять лет, а она была живая, да не просто живая, она только что грызла грецкие орехи и разговаривала, но теперь взяла и облачилась в погребальное платье, совсем как покойница.

Погребальное платье было сшито из самой хорошей ткани. Из черного атласа, тисненного мелкими блестящими цветами. Софиты на сцене горели ярко и светло, и погребальное платье переливалось под их лучами.

Вот так черный засиял белым. А красный засиял бурым. А желтый засиял темным золотом, засветился бронзой. Круговерть бликов и отсветов погребального платья разом перепугала несметное полчище зрителей в зале. И несметное полчище людских глаз накрепко приклеилось к сцене[23].

Вспомнился такой отрывок из книги «Ленинские поцелуи». Не знаю, что было сначала, а что потом, история в Гаотяне началась из-за книги «Ленинские поцелуи», или «Ленинские поцелуи» появились потому, что в Гаотяне случилось много всего такого и другого. Не знаю, это Янь Лянькэ в своей книге предсказал события сегодняшней ночи или сегодняшняя ночь скрывала в своем чреве будущего Янь Лянькэ.

И мой отец, взвалив на спину бабку в погребальном платье, шел по самым людным местам в городе. Люди замерли на месте. Оторопели. Метлы застыли в руках. И лопаты застыли. Говорившие рты застыли в воздухе. Крутившиеся по сторонам головы застыли на морозе. Все тихо смотрели, как отец шагает навстречу. Мертво и тихо смотрели, как круглолицый коротышка несет на спине труп своей матери. Идет через снег. Снегопад перестал, облака разошлись, на горизонте не осталось ни пылинки. Заснеженная земля была белой. Убранная земля была бордовой. А бабка у отца на спине была черной и блестящей. Облака разошлись, выглянуло солнце. Но из-за моего отца с бабкой город снова выстудило, будто морозной ночью. Будто дикую безлюдную пустошь. Земля трескалась от холода. Сердца у людей трескались от холода. Каждое сердце прорезало глубокими трещинами. На деревьях висели бумажные лозунги и воззвания: Хорошие новости — у Ли Тяньбао мать померла, вот и посмотрим, будет он ее сжигать или не будет. Обычные слова. Шутливые слова. И отец с мертвой бабкой на спине топтал ногами эту обычность. Шел ей наперерез. Прямо на нее. Медленно. Сурово. Будто забивал подошвами гвозди. Будто прорубался сквозь ледяной лес. Будто обрубил в ледяном лесу все ветки и сучья. Обломал. Все замерзшие деревья повалил на землю. И повсюду стоял треск сломанных ледяных веток. Треск сломанных человечьих глаз.

Никто и подумать не мог, что мой отец такой сильный.

Никто и подумать не мог, что ему достанет сил подчинить себе Гаотянь и повернуть все по-своему. И люди разевали рты, бросались глазами за ним вдогонку.

— Ли Тяньбао, ты что надумал.

— Ли Тяньбао, ты что надумал. Ты нам демонстрацию устраиваешь. Хочешь сказать, мы твою мать погубили.

Мой отец остановился.

И голос его зазвучал громко, будто гроза:

— Я ни на кого не доносил, не доносил — так и знайте.

Если кого в деревне, если кого в городе кремировали, если кому устроили небесный фонарь, я тут ни при чем, ни при чем — так и знайте.

И пошел дальше.

И оставил людей смотреть на мертвое бабкино тело у себя на плечах, будто бросил им в глаза кусок черной ткани. И люди уже не видели, что на самом деле случилось. Люди бежали следом и громко кричали:

— Зачем ты так. Зачем ты так. Мы ведь с одной деревни, с одной улицы, коли у тебя мать померла, позови помочь, разве кто откажет.

Отец снова остановился. Снова повернулся к людям. Повернулся вместе с трупом на спине.

Чтобы бабкино лицо, бабкины глаза уставились прямо на деревенских.

— Я ни на кого не доносил. Если кто в деревне, если кто в городе умер, если кого сожгли, если мой шурин Шао Дачэн, которому самому бы себе устро ить небесный фонарь, устроил кому небесный фо нарь, я тут ни при чем.

Моя мать померла, несу ее в крематорий — теперь вы мне верите.

Родную мать несу сжигать в крематорий — те перь вы мне верите.

Отец говорил честно и без утайки, словно достал из кармана чью-то пропажу и обиженно возвращает владельцу. Словно сам обнаружил пропажу и требует ее вернуть. Договорил. И с бабкой на спине пошел дальше. Пошел вперед. Маленький и щуплый, как обезьянка. Унося на спине труп старой женщины, прожившей на свете без малого семьдесят лет, прожившей в нашей деревне, прожившей в нашем городе почти полвека. И деревне стало не по себе. Городу стало не по себе. Люди почувствовали вину перед отцом. Вину перед бабкой. Вину перед семьей Ли. И Деревяха Чжан побежал вдогонку за моим отцом. А Ван Даю выкатил из своего двора ручную телегу и тоже побежал вдогонку. На телегу бросили тюфяк, одеяло, толстый слой соломы. Полтора десятка человек, шумные, притихшие. Сняли мою бабку с отцовой спины. Накрыли ей лицо белой тканью, как полагается. Купили в магазинчике петарды, венок и стопку ритуальных денег. Постреляли хлопушками. Запустили петарды. Забросали снег ритуальными монетами. В холодной суете, в морозной суете подняли мою бабку на южный хребет, доставили в крематорий.

Но самое главное случилось, когда бабку кремировали.

Крематорий находится всего в двух ли от города. Идешь по дороге прямо на юг, поднимаешься на стометровый склон. Выходишь к западному концу дамбы. Посреди широкой пустоши стоит большой двор, обнесенный красной стеной. Во дворе — два одноэтажных здания и одна кирпичная двухэтажка. А из двухэтажки в небо тянется высокая жестяная труба. Это и есть Гаотяньский крематорий, который в те годы ненавидели все жители деревни, все жители города и половина жителей уезда. Прощальный зал тогда помещался в трехкомнатном бараке напротив двухэтажки. С черной надписью на стене — МЕСТО ДЛЯ ПРОЩАНИЯ. Во дворе не было ни деревьев, ни цветов, только катафалк на укрытой снегом земле. Только несколько работников подметали двор и разговаривали о своем. Только дядя сидел в своем