Снаружи ждали отнюдь не Вестницы Зари. Кто-то вцепился Занозе в плечи и выдернул из лаза, швырнув на каменный пол. Только зубы лязгнули. Гвидо по привычке сжался и закрыл глаза — на случай, если будут бить.

— Вставай, — приказал все тот же голос, и в бок, прямо под ребра воткнулся тупой носок сапога.

Гвидо повиновался; поднялся, щурясь на красный свет лоретийского бездымного фонаря, и обомлел. У двери высился Дольчино — тот самый непутевый палач, чьей бесталанности осужденный так боялся. Здоровенный мордатый детина с бычьей шеей, чуть ли не вдвое выше Занозы, стриженный в скобку, как монашек, и выбритый до покойницкой синевы смотрел на Гвидо так, что душа ушла в пятки и спряталась там в мозольные шишки. Обряжен Дольчино был по-рабочему. Грязно-серая латаная рубашка с ржавыми пятнами, кожаные вытертые от старости штаны, высокие разношенные сапожищи — все, что не жалко выбросить, коли замараешься при исполнении.

Гвидо открыл рот, точно пойманная кефаль. Неужто судьи решили не ждать рассвета? А где вино? Где фламин Черного Трилистника? Владыки мира, или смеетесь вы?

Палач равнодушно оглядел его и подкинул на ладони свернутую цепь.

— Повернись, — велел он. Гвидо ткнулся мордой в каменную стенку, заложив руки за спину. Палач проворно окрутил запястья цепью — дрянное ржавое железо расцарапало кожу, по ладони заструилась кровь.

— Топай, — палач развернул Занозу и подтолкнул его вперед. Гвидо поплелся по узкому грязному коридору, одну за другой минуя обитые железными полосками двери: некоторые с «собачьими лазами», другие — обычные. Впереди, у подножия лестницы, маячил еще один бездымный фонарь. Позади скрипели сапоги палача. Крепкие еще, должно быть, подметки, толстые, подумал Гвидо, шаркая босыми ногами по неровному шершавому камню.

Они приблизились к лестнице и поднялись на пару пролетов — парень взмок, пытаясь без помощи рук карабкаться с одной скользкой ступеньки на другую. Дольчино, шедший сзади, то и дело подбадривал его, втыкая кулак меж лопаток.

«Ну, не дурак ли? — тоскливо думал Гвидо, дергаясь от очередного пинка. — Ведь навернусь я сейчас и шею сломаю. Буду лежать, словно ощипанный куренок на поварне… Ай, Заноза, куда тебя тащат, на какие муки?»

Наконец впереди показалась частая решётка — толстенные прутья делили лестничную площадку надвое, преграждая путь к дверце — такой же низенькой и крепкой, как и все прочие здешние двери, и Гвидо совершенно незнакомой — в тюрьму его волокли испуганного до одури, так что не с руки было путь разглядывать.

Дверь никто не стерег, и Гвидо как-то вдруг понял, что по пути не встретил ни одного надзирателя из той своры дурней, что делят еду и выносят поганые ведра. Странно, кто-то же должен караулить и ночью. Или они настолько глупы, что завалились спать?

— Стой, — Дольчино еще раз пнул приговоренного и, вынув из кошеля кругляш размером чуть меньше золотого коррэ, вложил его в маленький ящичек, прикрепленный к стене. Что-то щелкнуло. Часть решетки ушла в пол. Заноза засмотрелся, удивляясь быстроте и бесшумности механизма. Ловко. Видать, городские власти не скупились на добротные штучки. Что ж они палача-то приличного зажали…

— Куда уставился, бестолочь?

Палач толкнул Гвидо в образовавшуюся прогалину, шагнул сам. Решетка встала на место, и тут же маленькая дверца отворилась. Оттуда бил яркий, неприятный свет. Дольчино осклабился и освободил руки парня от цепи.

— Иди, пропащая душа — сказал палач. — Пора покаяния.

Гвидо испуганно попятился, но Дольчино надвинулся, сцапал Занозу за шиворот и, словно щенка, швырнул прямо в дверной проем.

— Паразиты?

— Что есть, то есть, джиор.

— И вши?

— Не без того.

— А может, и синюшная сыпь?

— Ни в коем случае, джиор. Ни единого случая за год. Будьте спокойны.

Гвидо валялся на пузе, раскинув руки-ноги в стороны. Голова звенела, словно медный таз, — Дольчино, тварь проклятущая, как приложил-то! — и оттого голоса казались далекими, нездешними. Однако люди — или уже бесы? — были близко. Они бродили вокруг, деловито переговариваясь, перешагивали через Гвидо, кажется, даже наклонялись: Заноза почуял резкий аромат гвоздичной воды.

— Приведите-ка его в чувство, любезный! — властно потребовал первый голос, и Гвидо немедленно сграбастали за шиворот и принялись трясти так усердно, что голова замоталась от плеча к плечу, словно у одержимого бесом-дергунцом. От такого беспощадного обращения Занозу затошнило, он закашлялся и открыл глаза.

И увидел труп. Голый, бледный труп мужчины, лежащий на полу — без признаков гроба или на крайний случай — савана. Гвидо икнул и его немедленно вывернуло — за отсутствием трапезы — горькой желчью.

— Вот гад! — та же сила, что так старательно трясла Гвидо, поспешно отшвырнула его обратно на пол. — Сапоги уделал, крысеныш…

— Ну-ну, полегче! Дайте-ка стакан…

Этот третий голос был весьма уверенным с нотками надменности.

Кто-то остановился над Занозой: аромат гвоздики снова ударил в ноздри. На лицо, затопляя глазницы, обрушилась вода. Гвидо попытался отвернуться, стеная и жмурясь.

— Поднимайся, покойничек, — насмешливо приказал все тот же голос, и Заноза понял, что следует повиноваться. Он неловко встал на колени, выплюнул остатки рвоты вперемешку с водицей и открыл глаза. Капли стекали с ресниц на щеки, падали с подбородка на грудь.

Мертвец все так же смирно лежал на полу. Слева, упершись пяткой загвазданного сапога в стену, высился Дольчино, и насупленная рожа его не сулила ничего доброго. В центре комнаты стоял стол — там кто-то сидел, но Гвидо не мог разглядеть кто: мешали ярко горящие свечи в канделябре.

Смотреть на огонь было больно, и Заноза скосил глаза вправо, туда, где, вертя в руке оловянный стакан, стоял обладатель надменного голоса.

Но и здесь он не слишком-то преуспел. Человек был закутан в длинный дорожный плащ с капюшоном. Гвидо мог лишь видеть, что он высок ростом и вероятно вооружен — под плащом угадывалась чикветта.

Аромат гвоздичной воды скорее всего исходил от плотного шарфа, которым неизвестный скрыл лицо по глаза, как видно опасаясь тюремной заразы.

— Вы кто? — пробормотал Гвидо. — Вы чего?

Неизвестный обернулся и внимательно всмотрелся в лицо Гвидо. Тот снова икнул.

Глаза у незнакомца смотрели, как жалили. Светло-зеленые, колкие, они словно просвечивали Занозу насквозь, до донышка его неглубокой души.

— Ну, здравствуй, покойничек, — негромко сказал незнакомец и даже под шарфом было заметно, что он улыбнулся. Колкие глаза сощурились.

— И Гвидо понял,