На плече чужака сидит желтогрудая сорока. Сидит недвижно, и лишь легкое шевеление перьев да злой живой блеск, что играет в черных блестящих глазах доказывают, что это настоящая птица, а не искусно изготовленное чучело. Лапка сороки заключена в серебряное кольцо, к которому прикреплена цепочка. Второй ее конец зацеплен за медную пуговицу, нашитую на накидку.

Казалось бы: столь диковинный персонаж должен непременно привлекать внимание. Но вот что странно: его присутствие нисколько не нарушает покой вечерней улицы. Никому нет дела ни до крестьянина, ни до его птицы: ни детям, что смеются и играют в догонялки, ни взрослым, что идут туда-сюда по своим делам.

— Слышал? — спрашивает человек в черном плаще, останавливаясь в шаге от крестьянина.

Тот кивает, что заметно лишь по движению шляпы.

— Видел?

Повторный кивок. Поля шляпы ныряют вниз.

— Тогда ответь, Птицелов, кого ты изберешь: маленькую прыткую синичку, что скачет с ветки на ветку, не позволяя приблизиться, или журавля, что застыл неподалеку истуканом, не подозревая, что способен летать?

Его собеседник усмехается углом рта и показывает сначала два пальца, затем один, а затем крепко сжимает кулак.

— Ты прав, — соглашается человек в черном. — Разумеется, мы изловим всех наших птичек. Но, начнем, — он всматривается в пустую галерею второго этажа. — Начнем с журавля.

Глава третья

Когда-то давно

Старинная примета, признаваемая по всей Тормаре, гласила: как встретишь день Высокого Солнца — так и проведешь весь год до следующего праздника.

Подросток, отзывавшийся на имя Гвидо Заноза, встретил день Высокого Солнца далекого 1371 года на полу тюремной камеры города Реджио, размышляя над занятным вопросом: вздернут его сегодня поутру или обождут еще денек-другой. По всему получалось — сегодня.

Собственно, праздничный день еще толком и не начинался — стояла липкая смрадная ночь. Липкая — от влажной жары. Смрадная — потому что тюремные служки снова забыли вынести поганое ведро, а в камере кроме Гвидо обреталось еще с пяток рож, и все, знаете ли, не розами… В крошечное окошко под потолком, забранное частой решеткой, вползала тьма, добавляя к местной вони неслабый аромат городской помойки, что раскинулась по ту сторону тюремной стены.

Заноза лежал на боку, подперев рукой голову, жевал соломинку и пятился в темноту, трудно свыкаясь с неизбежностью. Нет, самим приговором он был даже доволен, насколько можно в его-то положении. Судья проявил невиданную щедрость: за воровство у казны полагалось колесование либо солнечная клетка, но ради грядущего праздника Гвидо приговорили всего лишь к повешению. Однако здесь были свои сложности.

Гвидо беспокоил палач. Реджио — город немаленький, столичный, и практика у работника топора и клещей должна была быть обширной. Но поди ж ты — палач оказался на редкость нерадив! Гвидо сам убедился в его прискорбной косорукости, когда вместе с сокамерниками пялился на расправу над каким-то убийцей из благородного сословия, приговоренным к отсечению головы мечом. Душераздирающее вышло зрелище!

Гвидо аж передернуло. Пять ударов, чтобы отправить душу в Бездну. Пять, Благие! Просто слов нет… И вот это убожество завтра возьмется за него…

Завтра? Да нет, уже сегодня. Примета была верная: когда под вечер отворилось решетчатое оконце в двери, и сидельцы стали по одному протягивать деревянные миски, Гвидо оказался не у дел.

— Отвали, покойник — произнес тогда надзиратель, и люди в камере дружно обернулись на эти слова. Все поняли правильно. Городские власти свято блюли традицию: смертника накануне казни не кормить, дабы напоследок очистил душу постом.

Аппетит у Гвидо пропал полностью. А вот винца бы не помешало, но добрый стакан красного полагается приговоренному уже на Скорбном Помосте, что на мосту Латников.

Гвидо уселся на корточки. Вокруг на смрадной соломе спали люди: кто примолк, свернувшись, словно малый ребенок, кто развалился, будто у себя дома. Сопение и невнятное бормотание сливались в монотонный звук, изредка прерываемый рычащим всхрапом бугая в углу. Та еще музыка, но Гвидо согласился бы слушать ее снова и снова — лишь бы солнце подольше сидело под землей.

Не то чтобы было страшно, нет… ну, почти что нет, а вот обидно было до тошноты. Помирать не дожив и до шестнадцати, не распробовав как следует пряное варево судьбы — куда это годится, а Благие?

'Владыки мира, — мысленно произнес Гвидо, — я человек маленький и негордый, и спорить против вас девяти мне не с руки. Однако, сдается, что здесь ваша компания, не в обиду будь сказано, чуток перегнула палку. Вот скажите, что я тут делаю в таком скверном окружении? Вон тот тип у окошка, он воткнул заточку в сердце лучшему дружку из-за трактирной девки. Другой, сопящий здоровяк, как вы знаете, целый год разбойничал на большой дороге.

Я же, человек кроткий, я всего лишь взял то, что лежало без должного присмотра. И ведь не у бедняка какого взял, не у вдовицы беззащитной… За что же вы обрекаете меня на муки и смерть? Нет, всякий скажет, что так не пойдет. Нет, не правы, вы, Владыки Мира, Истинные, Благие, Непреклонные, но я как человек маленький, негордый и незлобивый, не буду роптать. Избавьте меня от мерзкой казни, а уж я обещаю впредь быть разумнее. Зуб даю, Владыки Мира'.

Сотворив столь прочувствованную молитву, Заноза вновь улегся на солому и закрыл глаза.

Ночь шла. Помойка воняла.

Наверно, Гвидо задремал, потому что когда что-то ткнуло его в босую пятку, лишь дрыгнул ногой, отгоняя мышь. Расплодились, проклятые!

Пинок повторился. Заноза открыл глаза. В камере сделалось светлее, и смертник невольно вскинул голову к окошку, ожидая увидеть предательские признаки утра. Но нет, сквозь решетку все так же таращилось черное небо.

Гвидо повернулся, и сердце его екнуло. Свет шел из «собачьего лаза» — отверстия в четверть человеческого роста, проделанного в обитой железом двери. Через лаз приговоренные к смерти попадали в камеру, чтобы выйти оттуда только в день казни — если, конечно, доживали. Сейчас лаз был приоткрыт, и кто-то с той стороны как раз втягивал в щель палку.

— Эй, Заноза! — прошептали снаружи. — Подь сюда.

Гвидо двинулся на свет, осторожно переступая через чьи-то ноги. Сердце отчаянно колотилось. А ну как сейчас лаз закроется, и надежда исчезнет? Но нет, стоило смертнику приблизиться к заветной дверце, как та приподнялась.

— Ползи! — приказал голос.

И Гвидо упал на пузо и пополз