…Они покинули Тиммерин с поспешностью, несомненно удивившей местный люд, поспешностью, почти напоминавшей бегство. Эрме и сама бы не могла сказать, что гонит ее прочь. Просто очнувшись от болезненного оцепенения на башне Тиммори, она вдруг отчетливо осознала, что должна возвращаться в Виоренцу. Когда, спустившись вниз, она отыскала сначала кувшин воды, а после Крамера и донесла до него свое желание, то встретила со стороны капитана живейшее понимание и полное одобрение. Крамер столь расторопно отдавал приказы, что и люди, и лошади были готовы к путешествию сразу после завтрака.

Тадео, конечно, расстроился, но удерживать Эрме не стал. Наверняка понимал, что после всего случившегося кузине нужна передышка на осмысление. Простились они на том же месте, где и встретились, на берегу озера, над которым гудел горячий ветер.

— Пиши почаще, — сказал Тадео. — Не забывай.

— А ты приглядывай здесь. Сдается мне, что-то странное завелось в твоем озерце.

— В оба глаза. Не беспокойся. Если что — просто заброшу сеть покрепче, и ни одна рыба не ускользнет.

Когда Эрме обернулась на перевале, Тадео стоял на том же месте, приложив ладонь к глазам: крупная фигура в белой рубашке с закатанными рукавами посреди колючего кустарника над режущей глаз блеском озерной гладью.

Когда-то еще увидимся, с грустью подумала Эрме.

Темп они взяли приличный, и к закату уже увидели башни Таоры. Здесь пришлось остановиться на несколько дней: дела в личном владении Эрме требовали присмотра.

Но вскоре перед ее отрядом, пополнившимся прибывшими из Фортеццы Чиккона легионерами, вновь лежала дорога.

И вот путешествие близилось к концу. Плоский Пригорок — один из множества в долине Ривары был последним ночным привалом перед Виоренцей. Завтра поутру они двинутся в путь и к полудню наконец достигнут дома.

И она примет нормальную ванну, закроется в башне и обстоятельно обдумает все случившееся за эти дни. Но это позже. Сейчас хотелось просто смотреть, как алый пронзительный свет покидает небо, и пряди его гаснут над долиной, над плоскими вершинами Взгорьев Вилланова, что тянулись от самого горизонта, над рощами и деревеньками, над широкой сильной рекой.

Закат — странное время. Эрме отчего-то всегда любила его куда больше рассвета. Рассвет призывает к действиям, порой поспешным и необдуманным, закат заставляет размышлять и вспоминать.

А закат не скованный стенами, шпилями и куполами и вовсе прекрасен. Отчего живописцы так редко изображают закаты?

Надо будет заказать полотно себе в кабинет, подумала Эрме. Живописцы продают свой талант, как и все прочие. Пишут портреты знати и купцов, фрески на заказ от фламинов и обитателей палаццо. Жители городов не обращают внимания за мир за пределами кольца стен.

Пишут то, за что платят. Что ж, она знает, кому заплатить за закат.

Поясница ныла. От укусов москитов чесалось все лицо. Одежда пропиталась потом.

И все же несмотря на все неудобства Эрме любила дороги.

Родись она мужчиной, не носящим имени Гвардари, наверняка стала бы или ученым-травником или путешественником. А лучше и тем и тем одновременно, бывали же в истории странствующие собиратели растений, составившие те книги, по которым сейчас учатся школяры. Порой ей нестерпимо хотелось оставить все и сбежать подальше, туда, где не придется ежечасно решать чужие проблемы.

Но она прекрасно понимала, что все это лишь игра воображения. Не бросишь ведь ни Джеза, ни город, ни дела. А Лаура? Эрме точно знала, что не успокоится, пока еще может повлиять на решение дочери. И, наверно, не успокоится и после. Трудно смириться, что у тебя не будет внуков…

Да и где она нужна на чужбине? Доля изгнанников тяжела, никто никого нигде не ждет. Так что мечты о свободе останутся мечтами. Остается лишь смотреть, как умирает еще один день жизни.

— Монерленги, ужин готов, — Крамер подошел почти неслышно.

— Без меня, Курт. Пусть едят и устраиваются на ночь.

Плоская вершина продувалась насквозь. Древние камни выветрились, и сейчас сложно было представить, что именно здесь было много веков назад — город или просто сторожевой пост, обращенный к низкому берегу. Эрме вспомнилось свое давнее путешествие — бесславное бегство домой из Аранты. Тогда они тоже прятались на похожем холме, неподалеку от границы. Интересно, помнят ли Крамер или Ройтер, как они сидели под защитой старой стены, испещренной непонятными символами, и размышляли, сумеют ли перейти границу или попадутся мужниным родичам?

Дед тогда долго не мог простить ее своевольства, сорвавшего его тайные планы. Что ж, подумала Эрме, привычно крутанув на пальце перстень, он сумел отыграться на славу.

…Следующие два года после того, как дед надел на ее палец Искру, показались Эрме невероятно тяжелыми. Лукавый Джез таскал ее с собой повсюду: на переговоры, на пиры и охоты, на заседания Совета, где Эрме не понимала и половины рассуждений советников.

И везде она встречала удивленные и недоверчивые взгляды: город и мир с подозрением принимал новую Саламандру. Выбор Джеза Гвардари заставлял усомниться в здравости ума старого правителя, но озвучить такую версию никто не решался. К Эрме приглядывались, выискивая слабые стороны и недостатки. От такого пристального внимания даже ей, выросшей, по сути, на виду, становилось не по себе.

Жаловаться было бесполезно, оттого она и не жаловалась. Лишь однажды она посетовала на свалившее на нее бремя отцу, но Оттавиано Таорец только бросил раздраженно:

— Он выбрал. Терпи.

На третий год случилось несчастье. На оленьей травле конь герцога на скаку оступился, попав в рытвину, и выбросил наездника из седла. Лукавый Джез сломал ногу и с той поры мог передвигаться только с помощью костыля и Рамаля-ид-Беоры. Дядя Алессандро теперь заменял отца практически на всех приемах и публичных собраниях, и Эрме пришлось состоять уже при наследнике. Она с грустью подтвердила свое давнее подозрение: дядя Сандро слишком упрям, вспыльчив и поспешен для правителя.

А еще внезапно осознала, что все же что-то вынесла для себя за два года натаскивания и пусть с трудом, но все же способна разобраться в политических хитросплетениях. Так продолжалось еще с полгода.

Как-то поздним вечером, когда палаццо уже угомонилось, а Эрме, сидя у себя в кабинете, размышляла: лечь спать, прочитать деловые письма, отложенные герцогским секретарем, или все же отдыха ради полистать новое сочинение Руджери, явился Рамаль и сообщил, что дед