— Страшно⁈ Тебе⁈

— Я ведь мог не попасть на Эклейду. Мог прожить целую жизнь впустую. Не встретить, не узнать, не найти. Пройти мимо будущего, не столкнувшись с ним.

— Но ты столкнулся…

— Лицом к лицу. Но я уже перестал бояться будущего.

Значит, мне суждено бояться вечно, с грустью подумала Эрме.

— Итак, моря ты у нас не видела, — вернулся к своему прежнему тону герцог. — Пожалуй, это следует исправить. Осенью отправлю тебя с посольством в Фортьезу к Маноэлу.

— Для чего⁈

— А вот это, дорогая моя Саламандра, пока тайна, — Лукавый Джез улыбнулся одними глазами. — А тайны должны созреть, как вот эти яблоки. За тайны и прибой, — он поднес бокал к губам.

Эрме удивленно приподняла брови, но тост поддержала.

— А сейчас иди, Диаманте. Отдыхай, пока можешь. Оставь старика с его мыслями.

Когда она уже подошла к дверям, герцог проговорил вполголоса.

— Ты осторожнее, Диаманте. Ступеньки на лестнице крутые. Не оступись.

Она обернулась в удивлении, но герцог уже сидел, прикрыв глаза рукой, и словно прислушивался к ночи за окном.

Эрме осторожно растворила дверь и вышла прочь, в темный коридор. Здесь никого не было: ни стражи, ни Рамаля-ид-Беоры. Это настораживало. Беррир никогда не отлынивал от дела.

Когда она уже дошла до поворота коридора, то какое-то шестое чувство заставило ее обернуться.

Дверь в кабинет герцога была приоткрыта. Идущий из кабинета свет бросил на резную створку чью-то длинную тень. Видение длилось лишь миг — дверь осторожно закрылась. Эрме насторожилась. Чуть помедлив, она развернулась и решительно направилась назад к кабинету. Постучалась.

— Кто там? — отозвался дед. — Ты вернулась, Диаманте? Что стряслось?

— Мне показалось, что кто-то зашел в кабинет, — напрямик сказала Эрме, отворяя дверь и шагая внутрь.

— Сквозняк, — герцог стоял у стола, опираясь на костыль. — Я прикрыл дверь сам. Не собирать же здесь половину дворца из-за такой мелочи.

Сквозняк? Она затворила дверь плотно.

— А где Рамаль? Его нет за дверью.

Эрме быстро оглядела кабинет. Никого лишнего. Ничего не изменилось за эти считанные минуты.

— Выполняет мое поручение. Не беспокойся, Диаманте. Иди с миром. Иди.

И она пошла к себе. И спала полностью спокойно — последний раз в жизни.

А перед рассветом в дверь снова постучал Рамаль-ид-Беора.

— Постель готова, монерленги. — Тереза подошла, с внушительной тяжестью ступая по камням. — Ложились бы. Завтра, поди, спозаранку подымитесь.

Эрме поморщилась. Вторжение камеристки разрушило ровное течение мыслей, но по сути Тереза была права.

Закат отгорел. Сумерки поглощали долину, заполняя низины мглой. Река тоже погасла, сделалась темной и неприветливой. Дальняя деревенька уснула, потушив огни.

Эрме встала и сопровождаемая топающей чуть в отдалении Терезой направилась к палатке. Здесь и впрямь все было готово: и раскладная кровать с одеялом и настоящей подушкой, и крошечный столик со свечой. Тереза даже достала письменный прибор, на случай, если монерленги одолеет прихоть сочинительствовать.

В маленькой жаровне курилась ароматная смола от москитов, которые здесь у реки бывали навязчивы.

Эрме торопливо сбросила сапоги и верхнюю одежду, и Тереза утащила все чистить. Эрме погасила свечу, повалилась на постель, уверенная, что в момент заснет.

Но мысли снова вернулись. Ибо, раз начав вспоминать ту ночь, нельзя было не вспомнить утро…

Герцог Гвардари сидел, откинувшись в кресле, и, казалось, пристально наблюдал, как рассвет чуть трогает красным облака и черепичные крыши его города. Города, которым он правил десятки лет, города, которым гордился, как отец гордится пусть порой непутевым, но все же умным и сильным ребенком, способным постоять за себя.

Города, который был за века до того, как Лукавый Джез появился на свет, и остался, отпустив своего владыку в вечность.

Над погасшими светильниками еще вился дымок. Словно легкое дыхание, что вот-вот истает, спугнутое порывом утреннего ветра.

Они трое стояли и смотрели. Растерянные, потрясенные и опустошенные безвозвратностью потери. Точно испуганные дети, внезапно оказавшиеся один на один с пугающим будущим.

Я была здесь вчера ночью, с болью в сердце думала Эрме. Почему я ушла? Почему оставила его одного⁈

Одного… Взгляд вновь зацепился за светильники, но расплести мысленную нить и превратить ее в слова она не успела.

Оттавиано Таорец очнулся первым. Дернул выбритой до синевы щекой. Медленно встал на колени перед креслом. Заговорил.

— Ныне восходящего по пути предвечному провожаем…

Голос его звучал отрешенно и до странности спокойно. Таорец столь часто видел смерть, что она не могла его по-настоящему шокировать.

— Да будет благословен твой путь…

Эрме внезапно ощутила, как начинает качаться потолок. Она сжала кулаки и заставила свой голос присоединиться к размеренным словам отца.

— На свету и в тени, над водой и над звездами…

Какие жесткие плиты на полу. Жесткие и такие стылые, что кости ноют от прикосновения камня даже через одежду.

— Да увидишь ты свою тропу…

— Да с честью ответишь ты за сделанное и не сделанное, за сказанное и умолкшее не произнесенным…

Слова не шли с губ. Эрме сжала пальцы так, что ногти в пились в ладонь. Она надеялась на слезы, но слез не было. Слезы кончились со смертью герцогини Оливии — вот тогда она рыдала так, что болела грудь. Только гулкий стук крови в виске, настойчивый и жуткий, словно кровь вот-вот расколотит череп.

Дядя Сандро остался стоять. Губы его тряслись, голос дрожал и срывался, но он стоял, ибо герцог Гвардари не преклоняет колени. Герцог стоит прямо, иначе он недостоин быть герцогом.

— Эрмелинда, — позвал отец, и Эрме не сразу поняла, что он обращается к ней. Слова колебались, то звеня, то звуча приглушенно, словно сквозь толщу воды. Смысл ускользал, распадаясь на звуки. Она словно очутилась в тумане, из которого нет спасения.

— Эрмелинда!

Диаманте, едва не крикнула она в ответ. Я Диаманте!

И внезапно поняла, что никто и никогда больше не назовет ее так — с полной уверенностью, что это имя всецело и по праву принадлежит ей. Только бабка и дед и никто кроме не называл ее этим именем. Отец всегда иронически морщился, мать же просто перекашивало от ненависти при мысли о «проклятой королеве» и всей этой «эклейдской пакости».

И вот теперь она одна. Лишенная части себя. Уверенности, что есть кто-то, кто знает больше, кто-то умнее, и сильнее, и всегда скажет,