…и «солнышко», и «Боженька», и даже какая-то «бабаня»… – Набоков насмехается над стихотворением «Письмо» («Боженька милый! Тебе написать я письмо обещала…»), написанном от лица маленькой девочки. Ср.: «Вот и вчера надерзила бабане, заплакала мама! <…> Солнышко светит; веселой сиренью покрыло аллею… Боженька, я ль виновата, что глазки все плакали, плакали!..» (99). Это же стихотворение как пример фальши цитировал Адамович в своей рецензии (см.: Адамович 1998: 123).

«Я твердо ей сказал: терпеть, голубка, надо! – Заплакала она на маленькой груди» – из стихотворения Primavèra о детской любви: «Сначала умереть хотели мы от яда; / Потом нам стало жаль: ведь счастье – впереди! / Я твердо ей сказал: „Терпеть, голубка, надо“. / Заплакала она на маленькой груди» (175).

В юности ему «ближе был других измученный рабочий» и нравились «всегда убогие крестьяне». – из стихотворения «Без песни засыпал я в детской колыбели…»: «Всегда, всегда один. Бродя до поздней ночи, / Я сердце болью сжег, живя, как все, в обмане; / Мне ближе был других измученный рабочий, / Мне нравились всегда убогие крестьяне» (192).

…ибо шестистопный ямб его и раньше почти лишенный пэонов… – то есть пропусков ударений на одном или нескольких иктах. Набоков уделил немало времени изучению ритмической структуры русского шестистопного ямба – размера, который в юности был особенно им любим. В письме Набокова к сестре – Е. В. Сикорской – от 3 августа 1950 г. есть такие слова: «У меня хранятся именно те таблицы, которые мы мастерили в Крыму, и я по ним учу, по системе А. Белого, студентов» (Набоков 1985: 62). Упомянутые таблицы (или часть таблиц) сохранились до наших дней – и находятся в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Речь идет о двух школьных тетрадях формата 172 × 206 мм: в первой тетради представлен эмпирический материал под общим заглавием «О шестистопном ямбе Жуковского»[658]; во второй – материалы к работе под общим заглавием «Ритм шестистопного ямба. Е. А. Баратынский»[659]. Вторая тетрадь заключает не только анализ ритмики Баратынского, но и схемы шестистопного ямба Ломоносова, шестистопного ямба Бенедиктова, четырехстопного ямба поэмы Жуковского «Суд в подземелье» (1831–1832), а также анализ ритмики самого Набокова – в том числе его ученической антиблоковской поэмы «Двое» с эпиграфом из «Двенадцати», написанной в Крыму в 1919 г. (de visu). См. о ней: Бойд 2001: 188–189. Недавно поэма был опубликована в сборнике довольно странного состава: Набоков В. Поэмы 1918–1947. Жалобная песнь Супермена / Состав., предисл., коммент. А. Бабикова. М., 2023. С. 21–38.

Мы узнаем, что «гнев народный свят» и что Россия до революции – «сплошная тень», «мертвый мир», «безбожный монастырь» и т. д. – отсылка к программному политическому стихотворению «Путь» («Безумен страшный дар отравленных столетий…») о судьбах России. Ср.: «Она [Россия] – сплошная тень, на ней клеймо позора, / Она – как мертвый луг, безбожный монастырь; / Над ней покровы туч, дыханье злого мора, / И реет в пустоте кровавый нетопырь. <…> Народ в безумье слеп, рука его сурова, / Но гнев народный свят, и месть его – закон; / Мелькнула тень, гляди: то – призрак Пугачева… / Не внял ему, не внял скользящий в бездну трон» (128, 129).

«…„томись и век“ (вероятно, eveque?) ты человек»… – из стихотворения «О, жуткий плен…»: «Томись и век: / Ты – человек, / Что значит: только часть / Немой цепи. / Итак, терпи, / Как пленник, чью-то власть» (20). Набоков не удержался от двуязычного каламбура, переосмыслив «томись и век» как «томись, évêque» (фр. епископ).

«Дай Вечности», – восклицает он, пользуясь для большей убедительности родительным падежом. – Из стихотворения «Такие есть слова, в которых жало Смерти!..». Женщина, которой лирический герой безуспешно домогался много лет, вдруг проходит к нему и просит: «Взамен моей любви дай Вечности, дай Бога» (41). После глагола «дать» существительное должно стоять в винительном падеже, но для отвлеченных существительных правилен падеж родительный, так что Набоков здесь излишне придирчив.

…истина озаряет его: «Я вовсе не поэт!» – и этот внутренний голос говорит ему: «…скорее брось в огонь все книги, все тетради и скромно жди конца, – придет когда-нибудь»… – контаминация фраз из двух стихотворений, «Я вовсе не поэт! Я – мудрый звездочет…» (10) и «Что толку вечно ждать! Ведь с каждым новым годом…» (32).

…к нервному и суховатому Льву Гордону… – Лев Семенович Гордон (29 ноября 1901, Париж – 6 июля 1973, Саранск) родился в семье политических эмигрантов, вернувшихся в Россию в 1907 г. C 1917 по 1919 г. учился в Петроградской общественной гимназии Л. Д. Лентовской. Обе русские революции 1917 г. принял с восторгом: в 1919 г. вступил добровольцем в Красную Армию, в 1920 г. – в РКП(б). Участвовал в войне Советской России с Эстонией (Eesti Vabadussõda) и Польшей (Wojna polsko-bolszewicka); был ранен; попал в польский плен.

По возвращении из плена учился на литературном отделении факультета общественных наук Петроградского университета (1921–1923), где его профессорами были В. М. Жирмунский (1891–1971) и В. Ф. Шишмарев (1874–1957). Переводил на французский стихи революционных поэтов.

C 1923 по 1925 г. жил в Берлине, Копенгагене, Лондоне и Стокгольме (в Европу был командирован его отец, высококвалифицированный банковский работник, Семен Львович Гордон (22 мая 1871, С.-Петербург – 1 марта 1943, концентрационный лагерь в Дранси), в 1925 г. ставший невозвращенцем). О первых берлинских впечатлениях и встречах с немецкими коммунистами писал в очерке «Письма из Берлина» (см.: Гордон 1923: 3–4). В Берлине сблизился с кругом сменовеховской газеты «Накануне», в которой сотрудничал; в частности, там была напечатана его рецензия на четвертый сборник «Цех поэтов» (1923. № 484. 18 ноября). Среди его берлинских литературных знакомых следует в первую очередь отметить радикально настроенных членов группы «4+1» – поэтов В. Л. Андреева (1902–1976) и Г. Д. Венуса (1898–1939), прозаика В. Б. Сосинского (1900–1987); о нем знал и Борис Поплавский (см.: Поплавский 2009: 487). После отъезда из Берлина жил не только литературным трудом: хлопотами отца получил работу в советском загранбанке Nordiske Kredit (Копенгаген); в Лондоне был служащим советской же Arcos Banking Corporation; в Стокгольме работал в торгпредстве. 20 сентября 1925 г. его командировали в СССР, где он сразу же был арестован «за связь с белой эмиграцией и англичанами» (Генис 2009: 529).

С 1926 по 1927 г. находился в ссылке в Ирбите; с 1927 по 1929 г. – в Перми. В ссылке познакомился с будущей первой женой, М. М. Тумповской (1891–1942), – поэтом и переводчиком из круга Гумилева. Процитируем свидетельство их дочери, М. Л. Козыревой (1928–2004):

По окончании срока ссылки отец работал переводчиком и механиком в гражданской авиации в поселке Удельная под Москвой. В начале 33 года родители вновь были арестованы (мать – впервые). Мать была через год освобождена, а отец отбывал срок на строительстве Беломорского канала. Был освобожден в августе 1935 года.

С сентября 1935 года до начала войны работал преподавателем английского языка в Институте механизации сельского хозяйства в зерносовхозе № 2 (ст. Верблюд) под Ростовом. В 40-м закончил за год экстерном филологический факультет Ростовского университета и начал работу над диссертацией («Вольтер и его время»).