Не беда, что у Британа очень много недостатков. Много хуже то, что в его стихах «не за что зацепиться». Они льются ровным и гладким потоком, теплым и водянистым. <…> Новый поэт останавливает внимание, к нему хочется «прислушаться». В стихах Британа прислушаться не к чему: слов много, а голоса нет. <…> По вялости и расплывчатости стиля, по ритмическому безличию, стихи И. Британа происходят, скорее всего, от Апухтина и восьмидесятников. Но он читал символистов и научился без всякого разбора уснащать свои вещи словами многозначительными и таинственными: Голгофа, Сатана, Рок, Вечность. А ведь обо всем этом мы так мало знаем и так смутно можем догадываться, что лучше бы помолчать. Ежеминутные словесные упражнения на эти темы невыносимы[651].

Позже, в рецензии на «Полдень», Глеб Струве вслед за Адамовичем категорически отказал Британу в поэтическом даре:

Он принадлежит к той несносной породе поэтов, которые, не обладая подлинным даром, считают нужным на все «откликаться» стихами большей частью сентиментальными, напыщенными или безвкусными. Искать на 198 страницах (мелкого шрифта!) книжки Британа хороших, удачных строк – занятие неблагодарное. <…> Рифмы Британа неинтересны, его ритмы однообразны и скучны, звон его стихов раздражает. В этом винегрете из Надсона, Брюсова, Апухтина, Блока и Северянина нелегко найти что-нибудь запоминающееся[652].

Не менее суров был и критик рижской «Сегодня» Виктор Третьяков – по слову Н. Оцупа, один из наиболее культурных посетителей поэтических вечеров и студий в Петрограде 1919–1920 гг. (см.: Оцуп 1930–1931: 266), член петроградского Союза поэтов, большой поклонник Михаила Кузмина и Николая Гумилева:

Странное впечатление производят книги Ильи Британа. Никто почти его не знал, ни в журналах, ни в газетах не приходилось встречать его имя, и вдруг человек выбрасывает сразу полдесятка книг <…> Автор, видимо, долго молчал, копил, а потом взял да сразу все и высыпал. Стихи у него звонкие, технически не только грамотные, но и весьма бойкие. <…> Но в чем же дело? Отчего его стихи все же впечатления не производят? <…> Ясно, что г. Британ пишет под чужую музыку, что его вдохновения бескрылы; им нужна чужая мелодия и чужие ритмы. Переживания автора не глубоки и не оригинальны, но если бы он вкладывал их не в готовые формы, а искал бы для них своего подходящего художественного выражения и не писал бы на любую тему, то и стихи его не были бы так самоуверенны и так многочисленны. Его поверхностное отношение к поэзии обнаруживает в нем дилетанта, хотя и не без дарования[653].

Очевидно, что оценки Набокова в основном совпадают с тем, что писали о стихах Британа Адамович, Струве и Третьяков (все трое – поэты акмеистской выучки).

После короткой вспышки поэтическая продуктивность Британа почти полностью сходит на нет. Во второй половине 1920-х гг. он публикует лишь мистерию «Мария» (1927), а также время от времени печатает в «Руле» и некоторых других эмигрантских изданиях стихи, рассказы и очерки на разные темы. О том, чем занимался Британ в 1930-е гг., никаких сведений обнаружить не удалось. В прощальном письме сыну, написанном 14 декабря 1941 г. накануне расстрела, он просит переслать в Нью-Йорк, графине Толстой, рукопись романа или повести, над которой он работал много лет (чудом сохранившееся письмо напечатано в книге: Дон-Аминадо 1991: 84), но она, по-видимому, была утрачена. Известно, что в марте 1938 г. Британу как еврею с советским паспортом было предписано в короткий срок покинуть пределы Германии, причем все его состояние в три миллиона франков (в пересчете на сегодняшний масштаб цен – более миллиона долларов) было конфисковано. Не получив французскую визу (см.: Будницкий, Полян 2013: 250, 276), 6 октября Британ нелегально въехал во Францию, где ему сначала было отказано в предоставлении убежища, а затем, под давлением Комитета защиты прав евреев Центральной и Восточной Европы (Le Comité pour la défense des droits des Israélites en Europe centrale et orientale), предоставлен временный вид на жительство[654].

В Париже Британ зарабатывал на жизнь переводами и получал ежемесячное вспомоществование от Комитета помощи евреям-беженцам (Le Comité d’assistance aux réfugiés israélites). После оккупации Франции по требованию немецких властей Британ был арестован и 22 июля 1941 г. отправлен в концентрационный лагерь Дранси (Drancy), где содержались интернированные евреи. В лагере Британ заявил, что он – человек без вероисповедания (était sans religion), а не еврей и, следовательно, интернирован без законных оснований. Было проведено полицейское расследование, которое установило, что сын Британа Александр (род. 1927) учился в еврейской школе, а сам он получал помощь от еврейских организаций. Кроме того, ему вменили в вину сотрудничество в Германии с антифашистом и пацифистом Карлом фон Осецким, из-за чего признали «сочувствующим коммунистическим учениям, подозрительным и опасным для внутреннего порядка». 14 декабря 1941 г. Британа вместе с большой группой узников-евреев перевезли в крепость Монт-Валерьен и на следующий день расстреляли в числе 90 заложников.

По замечанию на полях принадлежавшего Берберовой экземпляра «Дара» Набокова (хранится в библиотеке Beinecke Йельского университета, call number 1998 483, de visu), Британ явился прототипом комического персонажа романа – прибалтийского немца Германа Ивановича Буша, который на литературном собрании читает свою нелепую философскую трагедию, а затем помогает главному герою издать его книгу о Чернышевском. Отождествляя Буша с Британом, Берберова, скорее всего, имела в виду дилетантский характер их писаний, устремленных к философствованию, мистике, богоискательству. Приведенные в романе фрагменты из трагедии Буша пародируют мистерию Британа «Мария», в которой есть символистские эпизоды «под Блока» и религиозно-философские диалоги в духе второй части «Фауста». В прологе мистерии появляются условные персонажи: Он, Она, Люди, Тень, Милостивый, Одинокий; в одной из сцен героиня приносит герою «букетик лилий» (ср. Торговку Лилий в «философской трагедии» Буша), от которого тот гордо отказывается: «Маня. Возьми цветы, возьми. Прошу. Глеб. У лилий нет шипов» (Британ 1927: 32, 34); действие завершается пляской масок (ср. «Танец Масков» у Буша).

Использован в «Даре» и однажды допущенный Британом смешной ляпсус. В стихах Яши Чернышевского герой обнаруживает «прелестный гибрид» – упоминание о «фресках Врублева». Набоков, по всей вероятности, заметил эту контаминацию Врубеля и Андрея Рублева в стихотворении Британа «В Лавре» («Мой отдых у липы недолог…»), напечатанном в «Руле». Его третья строфа читается так: «Холодная правда сурова, / Бесцельна житейская пыль; / Но тихие фрески Врублева / Смирили лукавую быль»[655].

Отметим прежде всего, что Илья Британ – православный священник. Сан его настойчиво просвечивает в большинстве его стихов. – Можно предположить, что Набоков называет Британа православным священником не по ошибке, а в насмешку над аффектированным богоискательством и назойливой христианской символикой, которыми отличаются многие его стихи. Из них нельзя не понять, что Британ вовсе не иерей, а еврей, который отрекся от