Тень слова OMEN (англ. знак, предзнаменование, пророчество) в этом сочетании букв едва ли случайное совпадение: если считать числовое значение буквы О шифром, то ошибка девушки становится значимой. Она знает правильный номер некоего Чарли, ей не терпится поговорить с ним, она звонит после полуночи, то есть по какому-то неотложному делу, и все же набирает цифру шесть вместо нуля, причем не единожды, а дважды, – что малоправдоподобно. По всей видимости, она выступает в роли передатчика-медиума. Отсюда ее однотонный голос, передающий закодированное тайное сообщение, где цифра 6 непосредственно адресована родителям несчастного юноши. Тот факт, что неправильно набранная цифра не названа в тексте, а должна быть установлена «идеальным читателем» с помощью простого декодирования, делает ошибку (как и многие другие значимые ошибки персонажей Набокова) важным ключом, который приоткрывает «внутреннюю схему» рассказа, намекая на его скрытое главное событие.

В контексте «Знаков и символов» с его акцентом на сериях и номерах, неназванное число шесть получает несколько важных связей и значений. Сразу же отметим, что пятница, когда начинается действие рассказа, в США считается шестым днем недели. На одной из фотографий сына, которую рассматривает женщина, ему шесть лет, когда, по ее воспоминанию, он «рисовал чудесных птиц с человеческими руками и ногами и страдал бессонницей, как взрослый» («drew wonderful birds with human hands and feet, and suffered from insomnia like a grown-up man» [599]). Рисунки фантастических птиц напоминают не только о Сирине, как говорилось выше, но и о мортальной символике в древнеегипетском и древнегреческом искусстве, где подобные птицы – это символы души, отправляющейся в иной мир; а бессонница мальчика связывает его как с отцом (ср. восклицание последнего: «I can’t sleep because I am dying» [«Я не могу спать, потому что я умираю»]), так и с самим Набоковым, который всю жизнь страдал бессонницей[594].

Телефонный диск с десятью цифрами соотнесен в рассказе с десятью баночками желе и надписями на них, которые, как показано выше, проецируются на жизнь персонажей. Цифра 6 на диске, таким образом, соответствует следующему за райскими яблочками фрукту, название которого остается нам неизвестным. Можно предположить, однако, что она обещает персонажам второе рождение, которое последует за ужасами безумия, преследований, старости, отчаяния и смерти. На это указывает название пятого фрукта crab apple, поскольку основное значение слова crab (бот. дичок) – это краб или рак, эмблема четвертого знака зодиака, символизирующего воскрешение, переход из мрака в свет[595].

Сигнал из потусторонности, как кажется, адресован женщине в ответ на ее горькие мысли о «судьбе нежности и любви в мире», о страданиях и гибели невинных жертв, прежде всего детей:

She thought of the endless waves of pain that for some reason or other she and her husband had to endure; of the invisible giants hurting her boy in some unimaginable fashion; of the incalculable amount of tenderness contained in the world; of the fate of this tenderness, which is either crushed, or wasted, or transformed into madness; of neglected children humming to themselves in unswept corners; of beautiful weeds that cannot hide from farmer and helplessly have to watch the shadow of the simian stoop leave mangled flowers to its wake, as the monstrous darkness approaches [601].

[Она думала о бесконечных волнах боли, которую они с мужем по какой-то причине должны выносить; о невидимых великанах, мучающих ее мальчика какими-то немыслимыми способами; о неисчислимой величине нежности, которая содержится в мире; об участи этой нежности, раздавленной или растраченной или обращенной в безумие; о заброшенных детях, которые что-то мурлычут сами себе в неметеных углах; о прекрасных сорняках, которые не могут спрятаться от жнеца и лишь беспомощно следят его сгорбленную, как обезьяна, тень, оставляющую за собой растерзанные цветы, а чудовищная тьма все ближе и ближе.]

O смерти детей (от естественных причин) и горе их родителей Набоков несколько раз писал по-русски – в ранних рассказах «Боги» (1923) и «Рождество» (1925), в «Камере обскуре», в пьесе «Событие». Сына главного героя англоязычного романа «Под знаком незаконнорожденных», над которым Набоков работал с 1942 по 1946 год, мучают и убивают омерзительные садисты – прямой отклик на известия об уничтожении еврейских детей в нацистских концлагерях. «Как ни хочется спрятаться в свою башенку из слоновой кости, – признался Набоков сестре вскоре после завершения романа, 15 июня 1946 года, – есть вещи, которые язвят слишком глубоко, напр<имер> немецкие мерзости, сжигание детей в печах, – детей, столь же упоительно забавных и любимых, как наши дети»[596]. Во всех упомянутых текстах (быть может, за исключением фарсово-пародийного, почти абсурдистского «События») нам дают понять разными, все усложняющимися способами, что в мире Набокова физической смертью существование индивидуального сознания не заканчивается и безутешные родители могут надеяться на загробную встречу со своим ребенком. «Смерти нет. <…> Смерти быть не может», – декларирует потерявший сына отец в ученических, не печатавшихся при жизни автора «Богах»[597]. В «Рождестве» тот же постулат выражен с помощью простейшей символики: герой со значимой фамилией Слепцов, похоронив сына, проклинает жизнь, которая кажется ему «горестной до ужаса, унизительно бесцельной, бесплодной, лишенной чудес», но прозревает, когда у него на глазах из кокона вдруг выползает прекрасная ночная бабочка – эмблема души мальчика, претерпевшего второе рождение [I: 168]. В «Камере обскуре», наоборот, герой, предавший память об умершей дочери Ирме, слепнет, сначала в переносном смысле, морально, а потом в буквальном, после автомобильной катастрофы. Сама катастрофа Набоковым не описана, но фабульный эллипсис занимает короткая (около страницы) глава XXIX[598], в которой – единственный раз в романе – использована необычайно высокая, «небесная» точка зрения, когда в кругозор невидимого наблюдателя попадает «вся эта щека земли, от Гибралтара до Стокгольма», озаренная «улыбкой прекрасной погоды» [III: 364], и отдельные детали: желтый дирижабль над Францией, берлинский продавец мороженого, которое так любила Ирма, ее мать, чем-то «странно взволнованная». Еще Уильям Роу предположил, что это взгляд Ирмы с небес, так сказать, из детского рая[599]. Спиритуалистское прочтение поддерживается анаграммой имени Ирмы в первом и последнем предложениях главы: «Старуха, собИРающая на пригорке ароМАтные травы, видела…» и «Старуха собИРала над обрывом ароМАтные травы». Интересно, что в английском переводе Набоков снял эпитет к существительному herbs (травы) – видимо, потому, что необходимые для анаграммы буквы содержались в других словах: «The old woMAn gatheRIng herbs on the hillside saw…»[600] Анаграммированы имена мертвых – жены героя «Под знаком незаконнорожденных» Ольги и их замученного сына Давида – и в очень странной русскоязычной реплике одного из солдат, везущих