О пребывании в Теллуриде – «старом рудокопном местечке, в Сан-Хуанских горах на юго-западе Колорадо» – Набоков рассказал в письме сестре Елене от 6 сентября 1951 года:

Я туда специально закатился по немощеным, разбитым горным дорогам, чтобы отыскать бабочку, которую сам описал в 1948 году по девяти экземплярам музейным – невыносимо хотелось увидеть вживе и открыть ее – неизвестную самочку. <…> Ты без труда поймешь, какое было наслаждение наконец найти мою редчайшую крестницу на почти отвесном склоне, поросшем лиловой лупиной, в поднебесной пахнущей снегом тишине. Je fais mon petit Sirine, как видишь[552].

Впечатлениями от поездки Набоков поделился и с Эдмондом Уилсоном, сообщив, кроме всего остального, яркую подробность, которая отразилась в финале «Лолиты». Когда от Теллурида поднимаешься вверх на высоту 9–10 тысяч футов, – писал он, – то «городок с его жестяными крышами и стеснительными тополями, лежащий на плоском дне окруженной гигантскими гранитными горами долины, кажется игрушечным, и ты слышишь только голоса детей, играющих на улице, – восхитительно»[553].

В финале романа Набоков приводит своего героя на ту гору в Колорадо, где он сам слышал восхитительный хор детских голосов, – место, совсем не подходящее для поиска беглянки Лолиты и ее похитителя, но идеальное для ловитвы «неизвестной самочки». Набоковские голубянки вьются где-то за спиной Гумберта в «тепле бледно-голубого дня», но он об этом знать не может и не должен. Как все помнят, в предыдущем романе Набокова – «Под знаком незаконнорожденных» – души погибших, философа Круга, его жены Ольги и сына Давида, превращены в ночных мотыльков, которые летают за окном автора. По аналогии можно предположить, что среди невидимых нам, как и Гумберту, голубянок есть души загубленных им Шарлотты и Долорес Гейз.

* * *

Отвечая на вопрос интервьюеров, для кого, для какой аудитории он пишет, Набоков ответил: «Думаю, что художник не должен беспокоиться о своей аудитории. Его лучшая аудитория – это особа, которую он видит каждое утро в зеркале, когда бреется. По-моему, художник, воображающий свою аудиторию, когда он думает о подобных вещах, видит комнату, заполненную людьми, чьи лица закрыты его маской»[554]. В другом, более позднем интервью он выразил ту же мысль другими словами: «Мои книги адресованы господину по имени Адам von Либриков, членам моей семьи, немногим умным друзьям и всем моим подобиям во всех закутках мира – от изолированной кабинки в американской библиотеке до кошмарных глубин России»[555].

Когда Набоков говорил об идеальном читателе как подобии автора, он имел в виду не свою биографическую (эмпирическую) персону, а тот конструкт, который порождается текстом и совпадает с тем, что Умберто Эко назвал intentio operis[556]. Поскольку двуязычие, как мы видели, – это постоянный атрибут имплицитного автора набоковских английских текстов, их идеальный читатель должен иметь хотя бы некоторые представления о русском языке и русской литературе и, главное, быть готовым выйти за пределы своей культурной энциклопедии. Понятно, что большинство реальных читателей-моноглотов самостоятельно решить эту задачу не в состоянии, и, чтобы им помочь, Набоков, который на практике был вовсе не таким максималистом, как в «сильных суждениях», часто вводил в свои английские тексты и паратексты всевозможные подсказки (переводы русскоязычных вкраплений, пояснения, комментарии и т. п.), цель которых – облегчить понимание русского субстрата. В «Лолите» таких подсказок нет, но в данном случае они не требуются, потому что большинство русских аллюзий и реминисценций романа соответствуют уровню эрудиции гуманитарно образованного американца или англичанина 1950-х годов. Тот факт, что в «тайных точках» Набоков много раз отсылает не к литературе, а к русскому балету и его сказочным сюжетам, которые тогда пользовались большой популярностью в США, свидетельствует о его внимании к монолингвальной аудитории.

Разумеется, «тайными точками» русский субстрат «Лолиты» не исчерпывается. В нескольких славистических работах о романе высказывалась мысль, что его проблематика и топика восходят к философии и эстетике Серебряного века и к их критическому осмыслению в эмигрантской литературе 1930-х годов (прежде всего, в статьях и мемуарных очерках Ходасевича). Назывались и некоторые конкретные параллели: эротическая поэзия старших символистов, «Мелкий бес» Сологуба, философские статьи Вячеслава Иванова, эссеистика и драматургия Блока, проза Л. Зиновьевой-Аннибал[557]. К сожалению, подобные сопоставления либо игнорируются, либо с раздражением отвергаются большинством западных исследователей. Достаточно сказать, что в полезном путеводителе по «Лолите» американского слависта Дж. Коннолли связь эстетства Гумберта с Серебряным веком удостоена лишь одного краткого упоминания[558].

Пренебрежительное отношение к русскому субстрату «Лолиты», вероятно, явилось причиной того, что в обширнейшей литературе о романе до сих пор не было предложено ни одной удовлетворительной интерпретации набоковского списка «тайных точек», который, как я попытался показать, представляет собой связное руководство к перечитыванию текста. Между тем (among the themes?), если бы интерпретаторы следовали этому руководству, то поворот от Гумбертоцентричного к Лолито-центричному чтению, наметившийся в последнее время благодаря распространению феминистских идей[559], мог бы произойти на полвека раньше.

Кто такая «Салли Горнер»?

Об одном реальном источнике «Лолиты»[560]

She attacked me with a fake smile, all aglow with evil curiosity. (Had I done to Dolly, perhaps, what Frank Lasalle, a fifty-year-old mechanic, had done to eleven-year-old Sally Horner in 1948?) Very soon I had that avid glee well under control.

(Lolita, Part II, Chapter 33)

Она напала на меня с приторной улыбкой, вся горя злобным любопытством (не проделал ли я, например, с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний механик, проделал с одиннадцатилетней Салли Горнер в 1948-м году). Очень скоро я это жадное злорадство совершенно взял под контроль.

(«Лолита», часть 2, глава 33)

В предисловии к аннотированному изданию «Лолиты» Алфред Аппель писал: «После „Улисса“ (1922) и „Поминок по Финнегану“ (1939) „Лолита“ – несомненно наиболее аллюзивный и лингвистически игровой роман на английском языке» [AL: XI]. С тех пор как более пятидесяти лет назад «Лолита» увидела свет, критики потратили массу усилий, чтобы объяснить сотни аллюзий, идентифицировать скрытые цитаты и пародийные отголоски и указать возможные источники романа Набокова. Эта увлекательная ловитва (или, говоря словами «Лолиты», этот «криптографический пэпер-чэс») очень редко выходит за границы литературы в реальный мир, хотя Набоков исследовал его не менее пристально, чем чужую поэзию и прозу. В одном из интервью он говорил:

Писатель-творец должен внимательно изучать труды своих конкурентов, в том числе и Всевышнего. Он должен обладать врожденной способностью не только воссоздавать, но и пересоздавать мир. Чтобы делать это как следует, избегая двойного труда, художник должен знать мир. Воображение