«Лолиты», но, к сожалению, не способна объяснить, как Серая Звезда связана с Эльфинстоном и почему она именуется столицей книги. Возможно, однако, еще одно, не интертекстуальное истолкование, которое дает удовлетворительные ответы и на эти вопросы. В ювелирном деле высоко ценятся редкие сапфиры голубовато-серого или дымчатого серого цвета, в которых при определенном освещении можно видеть три луча (
англ. three rays), образующие шестиконечную звезду (оптический эффект, известный как астеризм). По-английски такой драгоценный камень называется
Gray Star Sapphire или
Gray Asteria, по-русски – серый звездчатый (звездный) сапфир, но, как писал американский знаток драгоценных камней и связанных с ними верований Джордж Фредерик Кунц, его «можно было бы назвать „Камнем судьбы“, так как считается, что три луча, пересекающих его, символизируют Веру, Надежду и Судьбу»[543]. Звездный узор из лучей (вспомним значение фамилии Джона Рэя, набоковской аватары), скрытый от того, кто не знает секрета «камня судьбы», – вполне адекватное метафорическое описание центральной «нервной системы» «Лолиты» Набокова, ее скрытого узора, который проявляется только при смене угла зрения.
Хотя слова «астеризм» и «астерия» в тексте романа отсутствуют, в последних главах дважды появляются однокоренные астры. Когда Гумберт, вернувшись в Рамздэль, проходит мимо дома, в котором они с Шарлоттой прожили в браке пятьдесят дней, он замечает: «…чахлый цветочек, вроде маленькой астры, рос из памятной мне щели в асфальте» [Амер II: 353]. Памятной, потому что эта астра выросла на том самом месте, где «на кривых зеленых трещинах» в асфальте лежал «искалеченный труп Шарлотты Гумберт» [Амер II: 124]. В финальной сцене дикие астры («population of asters» [AL: 307]) пестреют на «старой, полузаросшей горной дороге» («the ghost of an old mountain road» [AL: 307]), откуда Гумберту открывается «образ, полный изумления и безнадежности» [Амер II: 373], о котором речь впереди. По-русски Набоков использовал эпитет «астральный» вместо синонимичного английского stellar (букв. «звездный»), описывая в той же главе о посещении Рамздэля приготовления к свадебному банкету в местном ресторане: «…лакей с лицом, как луна, распределял по астральной схеме пятьдесят рюмочек хереса на большом подносе для свадебного приема (Мурфи, этот раз, сочетался браком с Фантазией)» [Амер II: 353][544].
Есть в «Лолите» и упоминание о явлении, сходном с астеризмом, только не естественном, а искусственном. Я имею в виду литофанию, особую технику впечатывания в фарфор трехмерных изображений, которые становятся видимыми только на свет (например, портреты гейш на дне японских чашек). О ней Гумберт вспоминает в очень короткой и очень важной главе 31, предваряющей его посещение Рамздэля, когда он впервые признает свою вину перед Лолитой, но отказывается искать утешение в религиозной вере и покаянии:
Увы, мне не удалось вознестись над тем простым человеческим фактом, что, какое бы духовное утешение я ни сыскал, какая бы литофаническая вечность ни была мне уготована, ничто не могло бы заставить мою Лолиту забыть все то дикое, грязное, к чему мое вожделение принудило ее. Поскольку не доказано мне <…> что поведение маньяка, лишившего детства северо-американскую малолетнюю девочку, Долорес Гейз, не имеет ни цены, ни веса в разрезе вечности – поскольку мне не доказано это (а если можно это доказать, то жизнь – пошлый фарс), я ничего другого не нахожу для смягчения моих страданий, как унылый и очень местный паллиатив словесного искусства [Амер II: 346].
Как проницательно заметил С. Гандлевский, «радикальность мысли Гумберта Гумберта не уступает метафизическим выкладкам Ивана Карамазова»[545]. Рассуждение Гумберта, действительно, несколько напоминает метафизический нигилизм героя Достоевского, который, исходя из принципа справедливости и абстрактной любви к человечеству, отказывался принять «вечную гармонию», если за нее заплачено страданием невинных жертв, прежде всего замученных детей[546]. Однако Гумберт печется не о всеобщем благе, а только о смягчении собственных страданий и отвергает не обетование Божие, а скрытого («литофанического») бога, Автора его навечно запечатленной судьбы, пытаясь создать в «словесном искусстве» такую версию нарратива о себе и Лолите, в которой этот Автор или Демиург был бы низвергнут с его невидимого Олимпа. Как это часто бывает у Набокова, метафизическое перетекает в эстетическое, а эстетическое трансформируется в метафизическое.
Поскольку само слово «сапфир» и его производные в «Лолите» не появляются, отождествление Эльфинстона именно с сапфиром могло бы показаться натяжкой, если б не одно обстоятельство. Как указывалось в американских минералогических справочниках первой половины XX века, близ городка с названием Эльф (Elf) в штате Северная Каролина находилось месторождение сапфира[547] и, следовательно, Elfinstone в узком геолого-географическом смысле значит «камень из Эльфа», то есть сапфир.
10. «Сборный звон из городка, глубоко в долине, доходящий вверх до горной тропы (а именно в Теллуриде, где я поймал неоткрытую еще тогда самку мной же описанной по самцам голубянки Lycaeides sublivens Nabokov)» (часть 2, глава 36)
Набоков имеет в виду последнее воспоминание Гумберта, который назвал его «образом полным изумления и безнадежности» [Амер II: 373]. Вскоре после исчезновения Лолиты он смотрит с вершины горы на «горнопромышленный городок, который лежал <…> в складке долины», откуда до него доносятся «звуки играющих детей»:
Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том что ее голоса нет в этом хоре [Амер II: 374].
В последней фразе принято видеть признание Гумберта в том, что он насильно лишил Лолиту детства, вырвав ее голос не только из согласного хора сверстников, но и – шире – из мировой гармонии, которая, по слову поэта, «есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни»[548]. Некоторые исследователи заметили, однако, что эта «великая эпифания» (Б. Бойд) по меньшей мере двусмысленна. «Слова Гумберта, – пишет М. Вуд, – приторны и проникнуты себялюбием» («mawkish and self-regarding»)[549]. Как и в пассаже о «литофанической вечности», он озабочен не столько судьбой Лолиты, сколько собственными душевными муками. Что именно вызывает у него «безнадежный ужас»[550], остается не вполне ясным: это может быть необратимое взросление Лолиты (хотя среди играющих детей на летних каникулах должны быть и подростки ее возраста, что оставляет ей шанс на возвращение в их «хор» после побега, если таковой имел место в реальности) или ее физическая смерть.
Последняя «тайная точка» набоковского списка не содержит никаких следов русского субстрата, но это компенсируется прямой отсылкой к самому Набокову как биографическому автору «Лолиты». Набоков упоминает о своей экспедиции в горы Колорадо в июле 1951 года, где ему посчастливилось поймать несколько самок бабочки-голубянки (ныне она называется Plebejus idas sublivens NABOKOV) и первым описать их в специальной заметке[551]. Таким образом, любопытствующему идеальному читателю романа предоставлялась возможность узнать некоторые детали из жизни его автора и даже
