Возможно, имя Олег отсылает еще и к одиозному рассказу некоего Валентина Самсонова (вероятно, псевдоним) «Сказочная принцесса», напечатанному в девятой книжке парижского альманаха «Числа»[482]. Это был первый в русской литературе текст, главный герой которого, Олег Простов, – педофил, мечтающий овладеть девочкой не старше пятнадцати лет и верящий, что «это будет сказка, это будет рай на земле». Он блуждает часами по городу – «лишь бы удалось дотронуться до девочкиной ножки или увидеть немного больше девочкиного тела»; «девочки же <…> доверчиво ему улыбались и, когда они играли, принимали неосторожные позы и показывали свои голые ножки». Наконец Олег похищает девочку тринадцати лет, привозит к себе и пытается изнасиловать, но ее слезы и мольбы приводят его в чувство. Он оставляет девочку у себя и ухаживает за ней «как никто не ухаживал ни за каким ребенком <…> без малейшей низкой мысли. Ирочка излечила его от похоти, а он вдоволь налюбовался, вдоволь изучил и осязал девочкино тело, и оно было его святыней больше, чем он приучил себя в мечтах. Ирочка не стыдилась его и полюбила больше, чем маму и папу». В конце концов девочку находят и возвращают родителям, а Олега арестовывают и приговаривают к тюремному заключению, но он надеется после окончания срока увидеться с Ирочкой.

На странноватые сексуальные фантазии никому не известного автора (больше Самсонов в печати не выступал) обратили внимание ведущие эмигрантские критики. Г. Адамович отметил, что в «Сказочной принцессе» «довольно интересен замысел, зато разработка лишена какого бы то ни было своеобразия»[483]. П. Пильский был более благодушен:

В самом деле, история не совсем обыденна. Кое-кому она может показаться «замечательной». К сожалению, в самом рассказе ничего замечательного нет. Его писала неопытная рука, автор не почувствовал своей собственной наивности. Он хотел напугать и растрогать, – эффект, удающийся опытным: для таких чудес Самсонов литературно молод, зелен, неопытен. Но что-то есть в нем. <…> в похвалу ему нужно поставить не только смелость замысла, но еще и подкупающий лиризм целомудренной чистоты. Это ценно вообще, – сейчас эта черта должна особенно радовать: уж очень легко, развязно и бездумно стали называть сокровенные вещи их собственными, не всегда удобопроизносимыми именами…[484]

Даже двадцать лет спустя в своей «Русской литературе в изгнании» (1956) Г. П. Струве вспомнил «на редкость слабый рассказ» Самсонова, «напечатание которого трудно понять и объяснить»[485].

Много лет назад я высказал предположение, что «Сказочная принцесса» послужила одним из ранних претекстов «Лолиты», хотя сам рассказ – и особенно его неправдоподобно-сентиментальная развязка с внезапным излечением безумного героя от сексуальной мании и вспыхнувшей любовью малолетней жертвы к похитителю – не мог Набокову понравиться[486]. В лекции для американских студентов о Достоевском Набоков заметил: «Если вам ненавистна какая-то книга, от нее все-таки можно получить эстетическое удовольствие, воображая, как увидеть нечто или, что то же самое, выразить нечто другими способами, лучше, чем это сделал неприятный вам автор»[487]. Нелепый, претенциозный рассказ графомана (и, как можно догадаться, педофила) Самсонова способен был доставить Набокову удовольствие такого рода и побудить его начать свою разработку педофильской темы. Имя Олег в таком случае – это след, который остался от первотолчка к замыслу «Лолиты», полученного Набоковым при чтении ненавистных ему «Чисел». Само название рассказа в романе обыгрывается дважды. Когда Гумберт впервые видит Лолиту, он узнает в ней черты своей детской возлюбленной и сравнивает с найденной сказочной принцессой: «И как если бы я был сказочной нянькой маленькой принцессы… <Здесь и далее курсив мой. – А. Д.>» [Амер II: 53]. Затем, говоря о списке класса, Гумберт радуется тому, что полное имя Лолиты, «Гейз, Долорес», стоит в нем между Розой и Розалиной, «как сказочная царевна <a fairy princess [AL: 52]> между двух фрейлин» [Амер II: 68].

Разгадка загадочной фамилии Шерва тоже отыскивается в русской культуре – только не древней, а современной Набокову. Эта фамилия почти полностью совпадает с прозвищем Шерваш, которое друзья дали абхазскому князю Александру Шервашидзе (Чачба), известному театральному художнику, графику, художественному критику[488], до революции – сценографу Петербургских императорских театров, другу М. Волошина, секунданту на дуэли последнего с Гумилевым. Набоков мог знать его по Крыму, когда Шервашидзе дважды гостил у Волошина в Коктебеле, сначала в августе – сентябре 1918 года, а потом летом 1919[489]. Весной 1920 года Шервашидзе уехал из Крыма в эмиграцию, где работал сценографом в «Русском балете» Дягилева. В английском переводе книги о Дягилеве С. Лифаря, который Набоков рецензировал для журнала New Republic (1940. Nov. 18. P. 699–700), он мог заметить три упоминания о Шервашидзе. По свидетельству автора, Дягилев очень его любил и ласково называл «our dear little Prince»[490]. Если моя догадка верна, «Шерва» продолжает театральную тему, начатую в эпизоде с Таксовичем/Максимовичем, и подготавливает ее балетное разветвление, которое будет продолжено в последующих эпизодах списка.

3. «Шарлотта, произносящая „уотерпруф“» (часть 1, глава 20)

Реплика Шарлотты (которую Набоков в скобках переводит как «непромокаемые» – [Амер II: 113]) на поверхностном уровне относится к новеньким часам Гумберта, ее подарку, которые он не снял с руки, когда они пошли купаться в Очковом озере[491]. В контексте всего эпизода, однако, ее следует понимать как характеристику самой Шарлотты, которая была защищена от смерти в воде (waterproof), когда Гумберт не решился реализовать свой безумный план утопить ее во время купания. Таким образом, она оказывается сродни мифологическим водяным существам с женским телом – нимфам, наядам, сиренам, никсам, русалкам, ундинам. На ее связь с ними прямо указывают слова рассказчика, который презрительно называет плывущую Шарлотту «крайне посредственной русалкой» («a very mediocre mermaid» [AL: 86]) или – по-русски – «весьма посредственной ундиной» [Амер II: 109], а себя – «водяным» («merman»).

В статье 1997 года я отметил, что «водяные» мотивы в «Лолите» отсылают к незаконченной драме Пушкина «Русалка», финал которой Набоков написал в начале 1940-х годов. В известном смысле роман представляет собой проекцию пушкинского сюжета: Гумберт Гумберт совмещает в себе черты преступного Князя и безумного старика-отца; обманутая Шарлотта, как Русалка, с того света использует свою дочь, Лолиту-Русалочку, «прелестное дитя», чтобы отомстить обидчику; герой пытается скрыть свой грех, свою вину и раскаяние за «ожерельями» затейливого слога, но в конце концов угрызения совести увлекают его в «глубокие и темные воды» [Амер II: 374][492].

O русских подтекстах в сцене несостоявшегося утопления Шарлотты сигнализирует присутствие уже известного нам Петра Крестовского. На противоположном берегу Очкового озера он с товарищем занимается «постройкой, для собственного дурацкого развлечения, деревянной пристани» [Амер II: 109], пародируя юношеские потехи своего царственного соименника на Плещеевом (Переяславском) озере. Развивает Набоков и балетный мотив, начатый в предыдущей «тайной точке». Когда Гумберт воображает, как