Этому «прорыву рамок повествования» (определение Ю. И. Левина)[448] предшествуют три русские фразы в прямой речи солдат, сопровождающих героя. Они даны с переводом в скобках, но без каких-либо объяснений. Особенно важна первая из них, которая вводится еще до того, как Круг узнает о гибели сына, когда его везут на встречу с ним. Машина делает остановку в горах, над Королевским ущельем, в том самом месте, где когда-то автомобиль, который вела жена Круга Ольга, сбил (но не насмерть) внезапно выскочившую на дорогу лань. Вспоминая аварию и думая о недавно умершей жене, Круг отходит в сторону и долго стоит у скалы спиной к завтракающим солдатам, один из которых, решив, что он мочится, говорит товарищам: «Podi galonishcha dva vysvistal za-noch [I fancy he must have drunk a couple of gallons during the night]»[449].

Англоязычный читатель увидит в этой реплике только солдатскую грубость, тогда как внимательный читатель, владеющий русским языком, заметит в ней несколько странностей: искусственный аграмматизм существительного «гал[л]онище» (суффикс «ищ», означающий усиление, увеличение и с мерами веса, естественно, никогда не употребляющийся), потерю второго «л» в том же слове и использование глагола «высвистать» в значении «выпить», которое, кажется, нигде больше не встречается и в словарях не зафиксировано. Как я предположил в давнем докладе, эти странности указывают на то, что солдат выступает здесь как медиум, передающий герою зашифрованное сообщение из загробного мира (фирменный набоковский прием) – скорее всего, русскую анаграмму, поскольку в реплике легко прочитываются имена Ольги и Давида[450]. Ничего не скажет англоязычному читателю и еще одна солдатская реплика: «Yablochko, kuda-zh ty tak kotishsa [little apple, whither are you rolling]?»[451] – перифраза рефрена чрезвычайно популярной частушки времен Гражданской войны, вызывающая у читателя-билингвы автоматическую ассоциацию с революционными матросами и красноармейцами[452].

В большинстве англоязычных романов Набокова присутствие русского субстрата мотивируется русскоязычием персонажей, хотя нередко он обнаруживается и там, где по логике вещей его быть не должно. Так, в поэме американского поэта Джона Шейда «Бледный огонь», открывающей одноименный роман, есть аллюзия на антологическую эпиграмму Пушкина «Рифма» («Эхо, бессонная Нимфа, скиталась по брегу Пенея…», 1830), которая на английский язык не переводилась:

Maybe my sensual love for the consonne

D’appui, Echo’s fey child, is based upon

A feeling of fantastically planned,

Richly rhymed life[453].

[Перевод: Возможно, моя чувственная любовь к consonne / d’appui, сказочной дочери Эхо, основана / На чувстве фантастически спланированной, / Богато зарифмованной жизни.]

Придуманный Пушкиным псевдоантичный «сказочный» сюжет о рождении Рифмы от союза Аполлона и нимфы Эхо[454] вряд ли мог быть известен Шейду, не знавшему русского языка и русской поэзии, но Набоков, конечно же, хорошо его помнил. В статье «Проблемы перевода: „Онегин“ по-английски» он использовал тот же пушкинский образ, обсуждая различия в отношении к богатым (или полным) рифмам с consonne d’appui (то есть опорным согласным перед ударной гласной) в английском и русском стихосложении. Количество рифм в русском языке, объяснял он, несравненно больше, чем в английском, и это «приводит к культу рифмы редкой и богатой. Как и по-французски, consonne d’appui обязателен в мужских рифмах и эстетически высоко ценится в женских. Это имеет мало общего с английской рифмой, бедной родственницей нимфы Эхо, благородной нищенкой, чьи попытки блистать оборачиваются лишь безвкусными виршами»[455].

Аллюзия на неизвестное герою романа стихотворение Пушкина, как и само его декларированное пристрастие к рифмам с опорной согласной (всего в поэме из 999 стихов их 30, если не считать slain в первом стихе, рифмующееся с lane в стихе 999), столь необычное для англоязычного поэта, указывают на присутствие в тексте, вне поля зрения претендующих на «авторство» персонажей, истинного билингвального Автора, который – как говорил Набоков, ссылаясь на известный афоризм Флобера, – «подобен Богу, находящемуся всюду и нигде»[456]. Правда, русские аллюзии в поэме Шейда можно отнести на счет его общения с ее будущим комментатором Чарльзом Кинботом, главным персонажем-повествователем романа, выдающим себя за беглого короля Земблы, который, по определению самого Набокова, вовсе «не бывший король и даже не доктор Кинбот, а профессор Всеслав Боткин, русский и безумец»[457]. Однако чрезвычайно богатые исторические, культурные и литературные ассоциации «подлинного» имени русского безумца[458] не оставляют никаких сомнений в том, что он не более чем создание невидимого двуязычного Автора[459].

Герой-рассказчик «Лолиты», в отличие от Кинбота/Боткина, никакого отношения к России и русскому языку не имеет. По словам А. Аппеля, комментатора «Лолиты», Набоков уверял его, что тщательно следил, чтобы русские не попали в родословную Гумберта и, тем самым, в его «исповедь» [AL: 440]. Среди всех многочисленных цитат и аллюзий, которыми он щеголяет, только три отсылают к произведениям русской литературы, доступным в переводе. Во-первых, Гумберт вспоминает Достоевского, что отражает неприятную для Набокова европейскую и американскую моду 1950-х годов[460]. Когда рассказчик получает письмо от Шарлотты и решает жениться на ней, чтобы получить доступ к вожделенной Лолите, он вдруг понимает, что сквозь гримасу, искажающую ему рот, «усмешечка из Достоевского брезжит, как далекая и ужасная заря» [Амер II: 90; AL: 70][461]. Во-вторых, в конце романа, когда Гумберт вернулся в Рамздэль и подошел к своему бывшему дому, «как в тургеневской повести, поток итальянской музыки лился из растворенного окна – окна гостиной» [Амер II: 352][462]. Кроме того, герой обнаруживает знакомство с поэмой Пушкина «Цыгане», подозревая Лолиту и сиделку Эльфинстонской больницы Марию (она, как и герои новеллы Мериме «Кармен», которую Гумберт многократно цитирует, родом из Страны басков) в том, что они сговариваются против него «по-баскски или по-земфирски» [Амер II: 299; AL 243]. Знаток французской литературы, он вполне мог знать поэму во французском прозаическом переводе Проспера Мериме (Les Bohémians), напечатанном в одном сборнике с «Кармен»[463].

Круг интересов и знаний самой Лолиты и ее матери вообще не включает ничего связанного с Россией[464]. Правда, в их доме висит репродукция эротической картины французского художника Рене-Ксавье Принэ «Крейцерова соната» [Амер II: 51;