Считается, что песня была написана под впечатлением любовной драмы, в 1861 году взбудоражившей Париж. Актриса Мария Гарсиа, узнав, что ее любовник, известный критик, поэт и писатель Арсен Уссе (Arsène Houssaye, 1815–1896), женится на богатой аристократке из Перу, пришла в отчаяние, явилась к нему и сказала: «Прощай! Ты приговорил меня к смерти». Накануне свадьбы она попыталась принять яд; когда же эта попытка самоубийства не удалась, выбросилась из окна, чудом осталась в живых, но вскоре умерла от нервного расстройства[438].

На первый взгляд может показаться, что Васенька вспоминает песню и стоящую за ней историю несчастной любви потому, что его взволновало и расстроило известие о том, что Нина выходит замуж (знак волнения – скомканный билет). Однако сравнение могучего голоса певицы с огненным облаком подсказывает иную интерпретацию. Согласно традиции, восходящей к Ветхому Завету[439], из огненного облака глаголет Бог, истина, высшая правда, как, например, в пасхальной «Чаше времен» (1914) Андрея Белого:

И голос поднимается

Из огненного облака:

«Вот чаша благодатная, исполненная дней!»

И огненные голуби

Из огненного воздуха

Раскидывают светочи, как два крыла над ней[440].

Следовательно, песня, звучащая из облака, не выражает чувства слушающего, а обращается к нему и сообщает нечто такое, чего он до сих пор не знал. Сетования оскорбленной женщины, которая называет ушедшего от нее возлюбленного виновником ее будущей смерти и предрекает ему муки совести, в контексте рассказа могут быть соотнесены лишь с чувствами Нины, чья гибель, подобно гибели Марии Гарсиа, подтверждает истинность пророчества. Если мы внимательно посмотрим на историю ее отношений с Васенькой, то мы увидим, что у нее были основания чувствовать себя обиженной и оскорбленной. После встречи в Берлине, когда, как сообщает рассказчик, «уже никакие преграды не разделяли [их]» и он «бессовестно испытывал степень ее тайного терпения» [IV: 568], Васенька преспокойно женится на своей Елене Константиновне[441], хотя Нина к этому моменту оставила своего жениха и, судя по всему, совершенно свободна.

Об истинных чувствах Нины нам остается только догадываться, потому что ее голос в рассказе, как и голос Лолиты в «исповеди» Гумберта Гумберта, почти полностью заглушен голосом героя-рассказчика, навязывающего читателю свое восприятие событий и их участников. Отсылка к старинному романсу и давно забытой драме несчастной Марии Гарсиа в таком случае вполне может служить ключом[442], позволяющим нам усомниться в полной правдивости того, что герой сообщает нам о характере, мотивах и поступках погибшей любовницы, и увидеть за историей случайных встреч и упущенных шансов еще одну драму женской любви.

II

Русский субстрат «Лолиты»

Переход Набокова с русского на английский язык был долгим и мучительным процессом. В октябре 1941 года, то есть через полтора года после прибытия в Америку, он сообщал Марку Алданову о своих новых занятиях – «впервые остишился по-английски», перевел на английский язык несколько стихотворений Ходасевича, «начал новый роман по-английски» – и тут же добавлял: «Со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам – отрыжка от англо-саксонской чечевицы»[443]. Характерно, что в том самом первом английском стихотворении The Softest of Tongues («Мягчайший из языков»), которое Набоков упоминает в письме, он прощался с русским языком:

But now thou too must go; just here we part,

softest of tongues, my true one, all my own….

And I am left to grope for heart and art

and start anew with clumsy tools of stone[444].

[Перевод: Но теперь и ты должен уйти; здесь мы расстаемся с тобой, / мягчайший из языков, мой верный, полностью мой… / А я остаюсь, хватаясь за сердце и за искусство, / и все начинаю [строить] заново грубыми каменными орудиями.]

Позже, в послесловии к американскому изданию «Лолиты» (1958), он разовьет ту же мысль уже в прозе:

Личная моя трагедия <…> – это то, что мне пришлось отказаться от природной речи, от моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка, лишенного в моем случае всей той аппаратуры – каверзного зеркала, черно-бархатного задника, подразумеваемых ассоциаций и традиций – которыми туземный фокусник с развевающимися фалдами может так волшебно воспользоваться, чтобы преодолеть по-своему наследие отцов [Амер II: 385].

Но даже после превращения Набокова в англоязычного писателя «мягчайший из языков» никогда полностью не исчезает из его английских произведений, а образует в них особый субстрат, остающийся вне поля зрения и понимания читателя-моноглота, который не знает русского языка. Характерно, что уже в The Softest of Tongues Набоков вводит русское «прощай», транскрибируя его prash-chai и переводя рифмующимся с ним good-buy. В его первом американском романе «Под знаком незаконнорожденных» (Bend Sinister), над которым он работал пять с лишним лет, действие происходит в вымышленной североевропейской стране, жители которой говорят на трех языках: местном славяно-германском гибриде, русском и немецком, что, помимо всего прочего, дает возможность автору вставлять отдельные слова и выражения из этих языков, а также отдельные французские фразы в речь персонажей[445]. Однако в последних главах романа игра несколькими языками почти полностью прекращается; русскоязычные вкрапления вытесняют все прочие, и, наконец, в кульминационной сцене – когда герою, философу Кругу, демонстрируют труп его растерзанного сына Давида – русский язык проникает и в авторскую речь:

Tut pocherk zhizni stanovitsa kraine nerazborchivym [here the long hand of life becomes extremely illegible]. Ochevidtzy, sredi kotorykh byl i evo vnutrennii sogliadatai [witnesses among whom was his own something or other (‘inner spy’? ‘private detective’? The sense is not at all clear)] potom govorili [afterwards said] shto evo prishlos’ sviazat’ [that he had to be tied]. Mezhdu tem [among the themes? (Perhaps: among the subjects of his dreamlike state)] Kristalsen, nevozmutimo dymia sigaroi [Crystalsen calmly smoking his cigar], sobral ves’ shtat v aktovom zale [called a meeting of the whole staff in the assembly hall] and informed them [i soobshchil im] that he had just received a telephone message according to which they would all be court martialled for doing to death the only son of Professor Krug, celebrated philosopher, President of the University, Vice-President of the Academy of Medicine[446].

Правильно понять двуязычный пассаж способен только тот, кто хорошо знает русский язык и читал Владимира Сирина в оригинале. Без этого никто бы