Местная достопримечательность, она не только видна из Фиальты в паре с «кладбищенским кипарисом», но и представлена в дурных художественных отражениях – на «цветных снимках с нее, которые тут же туриста ожидают» и в виде уродливого письменного прибора – «каменного подобия горы Св. Георгия с черным туннелем у подножия, оказавшимся отверстием чернильницы» [IV: 574], – который Фердинанд, коллекционер уродств, покупает в сувенирной лавке, а потом оставляет на перилах кофейни.

Название горы тоже могло быть подсказано крымскими реалиями: мыс Фиолент когда-то называли мысом Св. Георгия; недалеко от него, в море, находится Георгиевская скала, на которой, по легенде, в 891 году тонущим морякам явился Георгий-Победоносец, а на высоком берегу над ней – древний Свято-Георгиевский монастырь; Судакскую долину с севера защищает гора Ай-Георгий (Айор-Даг), то есть гора Св. Георгия. Если Набоков читал основополагающую работу А. Н. Веселовского «Св. Георгий в легенде, песне и обряде», он мог заметить в ней упоминание о другой горе Св. Георгия близ турецкого черноморского города Амастрида (ныне Амасра)[429].

Каким бы ни было происхождение топонима, ясно, что он нужен Набокову, чтобы читатель ВФ вспомнил легенды о Георгии Победоносце и их отражения в изобразительном искусстве. Попробуем разобраться почему.

4. Кто тут Георгий, кто дракон?

Если спроецировать сюжет легенды о Св. Георгии-змееборце, спасшем деву-царевну от страшного дракона, на любовный треугольник ВФ, то роль царевны, естественно, достанется Нине, а дракона – ее мужу. Змееподобная сущность Фердинанда и его искусства эксплицирована в самом рассказе. Читатели его прозы испытывают «офиологический холодок» [IV: 570]; он «прыскает ядом» в своих критиков и неотразимо действует «на мелких млекопитающих» [IV: 571], а попав в автомобильную катастрофу, отделывается «местным и временным повреждением чешуи» [IV: 582][430]. Уродливая чернильница в виде горы с черным туннелем в ней, которую покупает Фердинанд, тоже напоминает о драконе, так как на многих западноевропейских картинах и русских иконах Св. Георгий поражает его копьем у горы с черной пещерой или норой, откуда он выполз.

Развивая аналогию Фердинанда и дракона, Ю. Левинг предложил интерпретацию ВФ как модернистской травестии георгианской легенды, где победоносцем оказывается сам рассказчик[431]. В кратком авторском изложении эта интерпретация выглядит следующим образом:

Рассказ являет собой модернистскую модель мифа о Св. Георгии, в котором дракона представляет Фердинанд, <…> а его противника – сам повествователь. С выпадением из классической схемы третьего элемента (смерть Нины) исчезает объект гипотетического спора. Герою приходится вступать в духовный, а не физический поединок, – в котором копье замещено пером, – и не с драконом, а с собственной памятью. Результатом и безусловной победой метафизического противостояния становится факт написания героем «Весны в Фиальте», чья композиция, таким образом, предвосхищает структуру «Дара», устроенного по принципу ленты Мебиуса. Писательский дар символически закодирован в горе с именем Победоносца, под видом сувенира-чернильницы, реализующей его творческую потенцию. Теряя в конце концов контроль над похищенной любовницей (сказочная жертва дракона), герой овладевает большим: он обретает то, от чего отказывается его противник-писатель, – дар самовыражения [IV: 773–774].

В интерпретации Левинга, безусловно, есть зерно истины, но сводить конфликт к борьбе героя со своей памятью и объявлять Васеньку победителем противостояния, на мой взгляд, неверно. С точки зрения рассказчика, вспоминающего пятнадцатилетнюю историю отношений с Ниной, ее гибель – это, безусловно, поражение, так как судьба, постоянно сводившая их (подобно тому, как в «Даре» судьба «сводит» Федора и Зину), давала ему шанс попытаться освободить свою возлюбленную от «лжи и бреда» ее жизни. Он сам признает, что, довольствуясь случайными и короткими встречами с ней, попусту тратил «что-то милое, изящное и неповторимое» и пренебрегал «всем тем скромным, но верным, что, может быть, шепотом обещало оно», хотя его и посещали мысли о «жизни с Ниной, жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью» [IV: 576–577]. Только в Фиальте, перед самым расставанием (как потом выяснится, навсегда), он предпринимает робкую попытку признаться Нине в любви и тем самым перевести их банальную связь в другой, более одухотворенный регистр, но тут же пугается своих слов:

Мы стояли, как будто слушая что-то; Нина, стоявшая выше, положила руку ко мне на плечо, улыбаясь и осторожно, так, чтобы не разбить улыбки, целуя меня. С невыносимой силой я пережил (или так мне кажется теперь) все, что когда-либо было между нами, начиная вот с такого же поцелуя, как этот; и я сказал, наше дешевое, официальное ты заменяя тем одухотворенным, выразительным вы, к которому кругосветный пловец возвращается, обогащенный кругом: «А что, если я вас люблю?» Нина взглянула, я повторил, я хотел добавить… но что-то, как летучая мышь, мелькнуло по ее лицу, быстрое, странное, почти некрасивое выражение, и она, которая запросто, как в раю, произносила непристойные словечки, смутилась; мне тоже стало неловко… «Я пошутил, пошутил», – поспешил я воскликнуть, слегка обнимая ее под правую грудь [IV: 581].

Уже сама вопросительная форма признания, да еще с частицей «что, если»[432], выдает сомнения Васеньки, боязнь сделать решительный шаг, и потому неожиданная для него реакция Нины заставляет его сразу же обратить свои слова в шутку. Между тем странное выражение на лице Нины, ее смущение отнюдь не обязательно означают нежелание или неспособность перейти на высокий язык любви. Может быть, перед Васенькой впервые приоткрывается та ее «скромная, но верная» сущность, о которой он догадывался, но его трусость оставляет Нину во власти дракона-Фердинанда и обрекает на гибель. У судьбы (или подразумеваемого автора рассказа, что в случае Набокова одно и то же), давшей герою последний шанс разорвать порочный круг, после его капитуляции нет других вариантов освобождения Нины от «лжи и бреда ее жизни», кроме смерти. Отвергнутая Васенькой, Нина переходит в инобытие чужого, не Васенькиного, литературного текста, а сам герой, по своей вине проворонивший настоящую любовь, остается в своем пошлом мире «с женой, дочками, доберман-пинчером (полевые венки, перстень и тонкая трость)» [IV: 577], наказанный за малодушие.

Как неоднократно отмечалось ранее, смертоносным орудием судьбы в ВФ становится цирк, а ее агентом, ипостасью автора, – заезжий англичанин в клетчатых (то есть клоунских) шароварах[433]. В поле зрения рассказчика он попадает трижды: сначала у аптеки, где, как мы помним, изнемогают от жажды сухие губки; затем на улице, когда Васенька, проследив его вожделеющий взгляд, направленный в сторону, видит Нину; и, наконец, в кафе со стаканом «голубиной крови»:

Я заметил в его прозрачных глазах то же упрямое вожделение, которое уже раз видел, но теперь оно никоим образом не относилось к Нине, на нее он не смотрел совершенно, а направлял пристальный, жадный взгляд на верхний угол