Китти, и за дворовыми девками; «А ты на чужих жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести»[406], – говорит ему какой-то мужик. Когда в приступе безумной ревности Левин выгоняет его из дома, он, как ни в чем не бывало, переезжает к Вронскому и начинает флиртовать с Анной, которая в отношениях с ним сама впадает в «игривый тон». Совпадение уменьшительных имен здесь едва ли случайно. В многолетних любовных отношениях с Ниной набоковский Васенька, позарившийся на чужую жену, до поры до времени культивирует и ценит лишь их веселую беспечность, игривость, необязательность, легкость, то есть те качества, которые характеризуют веселого Весловского.
Установить литературную генеалогию имени героини ВФ – «маленькой узкоплечей женщины с пушкинскими ножками» – не представляется возможным. Слишком много разномастных Нин произвела на свет русская классическая литература, особенно сентименталистская и романтическая: адресатки любовных посланий Державина и Жуковского; ветреная жена, изменяющая мужу, в повести Карамзина «Чувствительный и холодный» и в эпиграммах И. И. Дмитриева; добродетельная поселянка, которой жестокосердые родители не позволили выйти замуж за любимого, в повести князя Шаликова «Темная роща, или Памятник нежности»; главная героиня поэмы Баратынского «Бал», страстная сенсуалистка, кончающая жизнь самоубийством от неразделенной любви; «Клеопатра Невы», блестящая Нина Воронская, сидящая рядом с Татьяной уже-не-Лариной на великосветском балу; «русская Дездемона» Нина Арбенина в драме Лермонтова «Маскарад», его же «маленькая Нина» в «Сказке для детей» и многие другие. Из этого пестрого собрания А. Б. Пеньковский попытался извлечь некий базовый для «золотого века» русской культуры миф о Нине как о «прекрасной женщине, живущей всепоглощающими страстями, которые она не может удовлетворить и во имя которых готова пренебречь принятыми в обществе нравственными законами»[407]. Обязательные составляющие мифа, как он полагает, это «не подчиняющаяся никаким доводам разума, не знающая границ и свободная от „предрассуждений“ света роковая страсть и неизбежная нравственная или также и физическая гибель как расплата и возмездие, но одновременно и как оправдание и возвышение, вызывающие поэтому смешанную реакцию осуждения и сочувствия»[408]. Ясно, что порхающая по жизни набоковская Нина с ее «беспечным, тороватым, дружеским любострастием» (впрочем, равно как и подавляющее большинство ее соименниц) в матрицу Пеньковского никак не укладывается, хотя литература «золотого века» все-таки отбрасывает на рассказ слабый отблеск[409]. Например, как заметил Жолковский, в сцене последнего объяснения рассказчика и Нины есть реминисценция сразу двух стихотворений Пушкина – «Признание» («Я вас люблю – хоть я бешусь…») и «Ты и вы» («Пустое вы сердечным ты…»)[410], а многозначная последняя фраза ВФ «Нина <…> оказалась все-таки смертной» [IV: 582] кажется ироническим ответом на последний стих послания Жуковского «К Нине» («О Нина, о Нина, сей пламень любви…»): «О Нина, о Нина, бессмертье наш жребий».
У мужа Нины, венгерца Фердинанда, как и у Гумберта Гумберта в «Лолите», – королевское имя с неприятным для русского уха звучанием. Все помнят двух литературных персонажей с фамилией Фердыщенко – «неприличного и сального шута» у Достоевского в «Идиоте» и дурака-градоначальника у Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города». Начальное Ферд (Fehrd) на идише (как и немецкое Pferd) значит «лошадь», что, возможно, объясняет, почему Фердинанд в застольном разговоре, браня критиков своих книг, сравнивает их с натуралистами, которые вместо того, чтобы толковать о лошадях, начали бы говорить о седлах, чепраках и похожей на оскаленную лошадь Mme de Vere, и тут же вспоминает белых лошадей на картинах голландского художника Вувермана. На лошадиное имя Фердинанда указывает и острота его приятеля Сегюра: «Tu es très hippique ce matin» [IV: 579; букв. пер.: «Ты сегодня очень конский»].
В процитированном выше фрагменте письма к З. Шаховской Набоков дает понять, что в Фердинанде есть некоторые автопортретные черты. По всей видимости, это относится лишь к внешности («зачесанные с висков назад волосы»; «костистое и <…> породистое лицо» [IV: 572]), к метафорическим характеристикам его «поразительной прозы» («демонское обаяние», «цианистые каламбуры», «расписные окна», «страшное драгоценное стекло», «озорные узоры») и к литературной злости («…каким ядом прыскал, каким бичом хлестал, если его задевали! <…> вчерашний рецензент, воя от боли, волчком вертелся во прахе» [IV: 571]). С другой стороны, имя Фердинанда, его симпатии к «варварской Москве» и прочим «политическим крайностям», его страсть к коллекционированию уродств, его демонстративный цинизм, который призван épater les bourgeois, в литературном контексте середины 1930-х годов прямо отсылают к одному из самых модных тогда писателей – Луи-Фердинанду Селину и его скандальному роману «Путешествие на край ночи», героя которого зовут Фердинанд Бардамю. Идентификацию поддерживает образ ночи, которым рассказчик ВФ описывает сочинения Фердинанда[411]. До своей поездки в СССР летом – осенью 1936 года Селин неоднократно заявлял о своем интересе к коммунизму (как, впрочем, и фашизму), а его роман в 1934 году перевели на русский язык и сочувственно обсуждали на Первом съезде Союза советских писателей. Советские критики видели в нем искреннего, страстного критика капитализма, погружающегося в беспросветную «черную ночь», а в его романе – социально обусловленный и, следовательно, «праведный» цинизм, выражение отчаяния и ненависти к ложным буржуазным ценностям[412].
Приятель Фердинанда – «душка Сегюр», как называет его Нина, – носит фамилию древнего французского дворянского рода. В третьей главе «Других берегов» Набоков вспоминает не самым добрым словом книги детской писательницы Софьи де Сегюр (урожд. Ростопчиной), которая была замужем за племянником генерала Филиппа-Поля де Сегюра, автора знаменитой «Истории Наполеона и его Великой Армии в 1812 году» [V: 187]. «Вульгарная сентиментальность» этих книг в его памяти ассоциируется с любившим их Василием Рукавишниковым, «дядей Рукой», – «поклонником изящного» той же сексуальной ориентации, что и «душка Сегюр». При Фердинанде Сегюр играет роль, напоминающую положение при Наполеоне его исторического однофамильца, сначала ординарца, а потом адъютанта императора.
3. Вымышленные топонимы
Как было давно замечено, Фиальта, «фиалковое» название небытного приморского городка, представляет собой контаминацию адриатического Фиуме (ныне Риека) и крымской Ялты, причем в самом рассказе созвучие Фиальты с Ялтой и фиалками эксплицировано: «…во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное звучание Ялты» [IV: 563][413]. В обоих городах Набоков был, о чем упоминает в «Других берегах» [V: 151, 296–297]; оба, как и Фиальта, делились на старый и новый город[414]; оба – Ялта в большей степени, Фиуме в меньшей – связаны с биографией Чехова и его рассказами о любви («Дама с собачкой», «Ариадна»).
Тема адюльтера и некоторые детали в ВФ не могут не вызывать чеховские ассоциации, на что уже обращали внимание критики. М. Шраер прочитал рассказ как диалогическую инверсию сюжета «Дамы с собачкой» и указал на несколько сходных мотивов[415]. Жолковский мимоходом отметил «чеховское сверкание какой-то серебряной бумажки»[416], которая в рассказе выполняет функцию люксметра, регистрирующего перемену освещения [IV: 574, 581]. Любопытно, что в «Ариадне» на солнце сверкают трубы музыкантов, приехавших из
