этой параллелью стоит нечто большее. Напомню, что Ипполит Курагин, любитель глупых каламбуров, которого его отец называет дураком, появляется в «Войне и мире» лишь три раза, в петербургском салоне Анны Павловны Шерер, и отличается особенностями речи: он говорит «таким тоном, что видно было, он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили. Из-за самоуверенности, с которой он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал»[383]. Ясно, что Бунина раздражает стиль «Дара», набоковская изощренная игра словом, за которой он не хочет (или не может) видеть смысла. Так, например, восклицание «Словоблудие сумасшедшего!», скорее всего, относится к следующему периоду из второй главы «Дара»:
И, идя через могильно-роскошный сад, мимо жирных клумб, где в блаженном успении цвели басисто-багряные георгины, по направлению к скамейке, на которой его ждала Чернышевская, никогда не входившая к мужу, но целые дни проводившая в непосредственной близости от его жилья, озабоченная, бодрая, всегда с пакетами, – идя по этому пестрому гравию между миртовых, похожих на мебель, кустов и принимая встречных посетителей за параноиков, Федор Константинович тревожно думал о том, что несчастье Чернышевских является как бы издевательской вариацией на тему его собственного, пронзенного надеждой горя, – и лишь гораздо позднее он понял все изящество короллария и всю безупречную композиционную стройность, с которой включалось в его жизнь это побочное звучание [IV: 275].
Можно предположить, что Бунина разъярили не только вычурные составные прилагательные «могильно-роскошный» и «басисто-багряные» – он и сам иногда злоупотреблял ими в описаниях[384] – или церковная формула «блаженное успение», кощунственно переадресованная от Богоматери георгинам, но и неожиданный пролепсис в конце периода, который намекает на возможность ретроспективно осмыслить жизнь как стройную композицию, а то, что казалось случайным и неважным, как логично вытекающее из нее дополнение.
Возмущаясь набоковским стилем, Бунин по сути дела повторяет обращенные к Сирину упреки ряда эмигрантских критиков и писателей второго ряда 1930-х годов – упреки, с которыми Бунин тогда, кажется, не всегда и не во всем соглашался. Приведу лишь один пример из письма Сергея Горного А. В. Амфитеатрову от 22 августа 1933 года по поводу «Камеры обскуры»:
Это нечто донельзя возмутительное, головное, как бы «вяще изломитися»[385]. «Выкомариванье», «прищуривание». Подмиг. Подхихик. Нечто НЕСТЕРПИМОЕ, он объелся похвал. И развалился на Парнасском кресле. Развалился – и то язык высунет, то глаза прикроет, – то захрапит, то сплюнет, то ноги под себя подберет. Нечто до предела развязное. Вроде: «А, вот, возьму и так напишу, и вы ничего не скажете, – все скушаете, слопаете, а вот здесь эдак напишу» (кочевряженье)[386].
В те годы резкое неприятие у Бунина вызвало только гротескное, почти абсурдистское начало «Приглашения на казнь», никак не связанное с поэтикой его прозы. «Сирин привел меня в большое раздражение – нестерпимо! – писал он В. В. Рудневу. – Чего стоят одни эти жалкие штучки: § 1, § 2 и т. д. Почему §? И так все – ни единого словечка в простоте – и ни единого живого слова! Главное – такая адова скука, что <…> стекла хочется бить»[387]. С остальными произведениями Сирина Бунин, судя по всему, «мирился», поскольку чувствовал, – парафразируем его же слова, – что без него их бы не было.
Почему же то, что ранее не вызывало у Бунина особых нареканий, теперь привело его в бешенство?
Во-первых, Бунину едва ли понравилось упоминание его имени в последней главе «Дара», где Федор Годунов-Чердынцев, обсуждая в письме матери успех своей книги о Чернышевском, спрашивает: «Кто именно тебе говорил, что Бунин хвалит?» [IV: 524]. Получалось, что «реальный» Бунин приветствовал появление вымышленного Набоковым молодого прозаика и тем самым, так сказать, «передавал кольцо» его создателю. Кроме того, отчасти на свой счет он мог принять обидную шпильку по адресу пятерых лучших поэтов Серебряного века, чьи фамилии начинаются на «Б», – реплику воображаемого собеседника героя: «Интересно, кому именно вы отводите вкус» [IV: 258–259].
Во-вторых, Бунин должен был понять, что Набоков подхватил, транспонировал и блистательно развил «писательскую» тему его «Жизни Арсеньева», построив на ней все сложное многоплановое повествование, тогда как он сам оставил тему становления дара побочной, никак не связав сам свой текст с тем, что пишет в нем его автобиографический герой (в окончательной редакции он, правда, добавил к единственной дневниковой записи Арсеньева в XIV главе еще четыре заметки о себе и своем творчестве, отсутствовавшие в журнале, но они не внесли в тему ничего нового). Такая «апроприация» вряд ли ему понравилась, тем более что главные принципы философии творчества, предложенные в «Даре», мало чем отличаются от принципов, которыми руководствовался Бунин. Для обоих писателей творчество – это то, что дает творцу способность видеть и преображать мир, приносит радость, ведет, как сказано в главе XIII у Бунина, «к какому-то счастью»[388]. «А что такое – писать? – продолжал Бунин свое рассуждение в журнальной редакции „Жизни Арсеньева“. – Это непрестанно и наиболее напряженно узнать и чувствовать жизнь, ища в ней радующего, то есть дающего любовь»[389].
Лежащая в основе романа Набокова идея двух даров – творческого дара и дара жизни – была отнюдь не чужда Бунину. В бессюжетной миниатюре «Пост» (1916), которую Мих. Цетлин в рецензии на сборник «Роза Иерихона» назвал «как бы признанием автора о его творчестве»[390], рассказчик-писатель, закончив работу, благодарит Бога «за силы, за труд» и перифразирует стихиру на «Господи, воззвах» (псалом 140), которая поется в Великий Вторник: «Се тебе, душа моя, вверяет владыка талант, со страхом приими дар»[391]. Заканчивается миниатюра перифразой другого великопостного литургического текста – молитвы Ефрема Сирина, что вызывает ассоциацию с Пушкиным, который переложил ее стихами («Отцы-пустынники и жены непорочны…»):
Засыпаю с мыслью о радостях завтрашнего дня – о радостях своих вымыслов.
Ей, Господи, не даждь ми духа праздности, уныния. Больше мне ничего не надо. Все есть у меня, все в мире мое[392].
Герой «Дара» за три года проходит большой путь, в начале которого он «с какой-то радостной, гордой энергией» ищет «создания чего-то нового, еще неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе». Несмотря на все трагические потери – отца, дома, России, первой возлюбленной, он постепенно научается понимать, что у него, как у рассказчика «Поста», «все есть», что «все в мире его», и с благодарностью радуется подаркам жизни:
Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня – и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства: «Как быть Счастливым»? Или глубже, дотошнее: понять, что скрывается за всем этим,
