Подхватив в «Жизни Арсеньева» «писательскую» тему, Набоков, как кажется, вступает в соревнование с Буниным, стремясь доказать, что его зрение «умнее», а метафоры и сравнения оригинальнее, чем у мэтра. Это относится не только к непосредственному восприятию реальности героем-писателем, но и к его воспоминаниям о детстве в дореволюционной России. На то, что мы имеем дело с осознанным состязанием в искусстве мемуарной изобразительности, указывает длинный пассаж о детских болезнях в первой главе «Дара»:

…опишем и бредовое состояние, когда растут, распирая мозг, какие-то великие числа, сопровождаемые непрекращающейся, словно посторонней, скороговоркой, как если бы в темном саду при сумасшедшем доме задачника, наполовину (точнее – на пятьдесят семь сто одиннадцатых) выйдя из мира, отданного в рост, – ужасного мира, который они обречены представлять в лицах, – торговка яблоками, четыре землекопа и Некто, завещавший детям караван дробей, беседовали под ночной шумок деревьев о чем-нибудь крайне домашнем и глупом, но тем более страшном, тем более неминуемо оказывавшимся вдруг как раз этими числами, этой безудержно расширяющейся вселенной (что, для меня, проливает странный свет на макрокосмические домыслы нынешних физиков). Опишем и выздоровление <…> Лежа в постели пластом среди синеватых слоев комнатных сумерек, я лелеял в себе невероятную ясность, как случается, что между сумеречных туч длится дальняя полоса лучезарно-бледного неба, и там видны как бы мыс и мели Бог знает каких далеких островов, – и кажется, что, если еще немножко отпустить вдаль свое легкое око, различишь блестящую лодку, втянутую на влажный песок, и уходящие следы шагов, полные яркой воды. Полагаю, что в ту минуту я достиг высшего предела человеческого здоровья: мысль моя омылась, окунувшись недавно в опасную, не по-земному чистую черноту [IV: 208–209].

У Бунина в главе XVII первой книги «Жизни Арсеньева» тоже есть описание тяжелой детской болезни со сходными мотивами. Как и Набоков, Бунин уподобляет тяжелую болезнь, перенесенную в детстве, «странствию в некие потусторонние пределы» и описывает ощущения «как бы несуществования, иногда только прерываемого снами, виденьями, чаще всего безобразными, нелепо-сложными, как бы сосредоточившими в себе всю телесную грубость мира». Выздоровление у Бунина тоже сравнивается с возвращением из небытия и сопровождается «неземным» прояснением сознания: «И какой неземной ясностью, тишиной, умилением долго полна была моя душа после того, как я вернулся из этого снисхождения во ад на землю, в ее простую, милую и уже знакомую юдоль!»[374] Тот факт, что нарратор «Дара» не просто вспоминает о детских болезнях, а, несколько раз повторяя вводное «опишем», привлекает внимание к самому процессу и свойствам наррации, прямо указывает на его намерение описать уже описанное предшественником иначе и лучше.

Не исключено, что именно появление «писательских» глав «Жизни Арсеньева» на страницах того же LII номера «Современных записок», где была напечатана набоковская «Камера обскура», дало толчок замыслу «Дара». Во всяком случае, это не противоречит творческой истории романа, замысел которого возник у Набокова летом 1933 года, вскоре после выхода журнала в мае. Его внимание могли привлечь не только сами эти главы, но и интересная гипотеза Ходасевича относительно продолжения и завершения книги Бунина, высказанная в рецензии на публикацию. Ходасевич предположил, что книга в целом получит круговую композицию и завершится тогда, когда ее герой будет, наконец, готов написать автобиографическую книгу, подобную той, которую мы прочитали:

Арсеньев – писатель. В тех главах его автобиографии, которые мы уже знаем, он еще очень молод. Нам неизвестно, как сложится его жизнь в дальнейшем, но нечто важное мы о нем отчасти знаем, отчасти можем предугадать: это – основная схема его творческой автобиографии. Сейчас мы его застаем в ту минуту, когда «впечатления бытия» для него еще новы. Желание их выразить обуревает его, но он еще не знает, о чем писать. <…> Не трудно угадать, что будет дальше. Арсеньев сделается писателем, научится строить сюжеты и фабулы, которые, в свою очередь, сложатся в идеи его произведений. Он будет хорошим писателем. Однако, в конце концов, испытает он то неудовлетворение, о котором выше говорено, – и обратится к автобиографии. Он сбросит узы воображения вместе с порожденными воображением фабулами и отбросит фабулы вместе с возникающими из них идеями. Добытым творческим опытом он воспользуется отчасти для того, чтобы разучиться ранее постигнутым законам и правилам художества, отчасти для того, чтобы научиться новым. Тогда-то он и напишет ту самую «Жизнь Арсеньева», которую нам за него пишет Бунин (Я думаю, впрочем, что он озаглавит ее «Моя жизнь», а не «Жизнь Арсеньева»)[375].

Ходасевич не угадал: кольцевую схему «вымышленной автобиографии» Бунин не использовал, предпочтя «писательским» темам темы эротические и закончив роман не возвращением к началу, а смертью героини[376]. Набоков же построил свой роман о начинающем писателе и его даре именно по такой схеме, которая похожа также на общую композицию всего цикла Пруста, хотя, как много раз было замечено, она у него приобретает вид не простого круга, а ленты Мебиуса или спирали, а герой и автор в итоге не отождествляются, а расподобляются.

Нам известно несколько отзывов Бунина о набоковском «Даре». В 1937 году, прочитав в «Современных записках» вторую главу романа, где рассказывается о путешествиях отца героя по Китаю и Тибету, он позвонил Набокову и сказал: «Хотя вы, дорогой, все это и списали откуда-то – но прекрасно!»[377] Восемь лет спустя в письме к Алданову от 3 сентября 1945 года он сообщает, что перечитывает старые книжки «Современных записок»: «Сколько интересного! Но сколько чудовищного! Напр., „Дар“ Сирина! Местами Ипполит из „Войны и м.<ира>“»[378]. О том же Бунин пишет и в письме от 14–15 февраля 1946 года, противопоставляя «Дар» роману Алданова «Начало конца»: «Перечитываю кое-какие разрозненные книжки „Современных записок“ – между прочим, „Начало конца“. И дикий, развратный „Дар“, ругаясь матерно»[379].

Несколько следов этого сердитого перечитывания обнаружились на страницах двух книг «Современных записок», LXIII и LXIV, сохранившихся в архиве Бунина в Лидсе[380]. В общей оценке первой главы «Дара» на странице 87 книги LXIII чувствуется сильное раздражение: «Пруст, Пруст! И какая дьявольская болтливость! И сколько идиотских фраз, периодов!» Еще сильнее раздражил Бунина эпизод во второй главе, когда Федор Годунов-Чердынцев навещает сошедшего с ума Александра Яковлевича Чернышевского в берлинской психиатрической лечебнице. Над страницей 115 книги LXIV он написал: «Словоблудие сумасшедшего!»[381]

Максим Шраер утверждает, что параллель «между речью толстовского Ипполита – бессодержательным стрекотом – и великолепно выверенной и интеллектуально насыщенной прозой „Дара“ – не более чем результат старческой раздражительности и брюзжания»[382], но я думаю, что за