Фиуме[417], но Жолковский, скорее всего, имел в виду не эту параллель, а знаменитый чеховский образ горлышка (вариант: стеклышка) от разбитой бутылки, блестящего в лунном свете на плотине, – образ, который Чехов использовал в рассказе «Волк» (1886)[418], рекомендовал брату Александру как образец описания природы[419] и, наконец, передоверил Тригорину в «Чайке»[420]. Кроме сверкающей серебряной бумажки, к этой метонимии, ставшей своего рода фирменным знаком чеховской поэтики, отсылает и другая, даже более близкая деталь: «ревнивый блеск взъерошенных бутылочных осколков по верху стены» [IV: 564], исподволь вводящая важную для ВФ тему ревности и соперничества.
Омри Ронен увидел в ВФ пример соревновательности Набокова с Чеховым. «Здесь, – пишет он, – нежное описание „оранжерейно-влажной сущности“ адриатической весны в городке <…> очевидно вступает в стилистическое и тематическое состязание с раздраженными жалобами на дождь (да и на любовь) в „Ариадне“ Чехова и в его письмах»[421]. Следует отметить, однако, что у Чехова в письме к В. М. Соболевскому имеется не менее нежное описание весны в Ялте: «…наступила великолепная весна. Светло до боли в глазах, тепло, цветут фиалки и миндаль, у моря ласковый вид»[422]. Не отсюда ли пришел в ВФ «плотный букет темных, мелких, бескорыстно пахучих фиалок», вдруг появившийся в руках у Нины в финальной сцене, и «белое сияние» солнца, ослепляющее рассказчика?
Во «впадине» названия Фиальты явственно слышится не только фиалка, но и фиал – слова из поэтического лексикона пушкинской эпохи и Серебряного века. Любопытно, что Бунин, ругавший рассказ, запомнил название приморского городка без «т». «Чего стоит эта одна пошлость – Фиала», – писал он Борису Зайцеву в 1946 году[423].
Подобно всем прочим поэтическим сосудам – чаше, бокалу, кубку, стакану, – фиал входит в многочисленные перифрастические формулы пить/лить/проливать фиал чего-то (чувства или состояния), причем образ может иметь как положительные, так и отрицательные значения. Чаще всего в русской поэзии встречается фиал любви и/или наслаждения. Вот несколько примеров в хронологическом порядке:
Любви фиал! – В душе питать
Союз священный и единый!
Что б ни было, не изменять,
Любить и вопреки судьбины!
(Жуковский, «Тост», 1814)
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
(«Евгений Онегин», 5, XXXII)
И выпив весь фиал блаженств и наслаждений,
Чтоб жизненный свой путь достойно увенчать,
В борьбе со смертию испробуй духа силы,
И вкруг созвав друзей, себе открывши жилы,
Учи Вселенную, как должно умирать.
(А. Майков, «Древний Рим», 1845)
Я целовал,
Твердя: «О, Лада!»
Я ей давал
Любви фиал,
Она шепнула мне: «Не надо!»
(К. Бальмонт, «Лада», 1908)
Когда я близ тебя, мне чудится Египет,
Вот ночи Африки звездятся в вышине.
Так предвещательно и так тревожно мне,
Фиал любви еще не выпит.
(К. Бальмонт, «Юной кубанке», 1908)
О, счастье вступить за черту завоеванного
Священного сна
И выпить фиал наслажденья любовного
До самого дна!
(Б. Лившиц, «Эрос», 1909)
Медлю я покинуть долы
И смеюсь, встречая тень:
Мне любви фиал тяжелый
Каждый новый полнит день.
(Вяч. Иванов, «Медлю я покинуть долы…», переложение из романа Новалиса «Генрих фон Офтендингер», 1910)
С другой стороны, выпитый до дна, разбитый или наполненный отравой фиал – это символ смерти, подобный традиционной смертной или Христовой чаше. Так, Тютчев в «29-е января 1837 года» писал о гибели Пушкина: «Кто сей божественный фиал / Разрушил, как сосуд скудельный?»; «смертный фиал» появляется в стихотворении А. Майкова Ex tenebris lux («Скорбит душа твоя. Из дня – …», 1887); Г. Адамович и молодые парижские поэты-эмигранты из его окружения любили цитировать строфу стихотворения И. Анненского «Не могу понять, не знаю…»: «Из разбитого фиала / Всюду в мире разлита / Или мука идеала, / Или муки красота».
На присутствие «фиала» в «Фиальте» можно было бы и не обращать внимания, если б центральные для рассказа темы Эроса и Танатоса не сопрягались в нем с мотивом чаши/сосуда, жажды и питья[424]. Он вводится в описании аптечной витрины, «где за стеклом давно изнемогали от жажды большие бледные губки в синей вазе» [IV: 564]. Двойное значение слова «губки» здесь подготавливает эротическую метафорику мотива: Нинино «дружеское любострастие» рассказчик сравнивает с родниковой водой, которой она «из своего ковшика охотно поила всякого, только напомни» [IV: 566–567]; сам он испытывает «дикую жажду ее вкрадчивого прихода», когда ночует с ней в одном доме [IV: 576], а на предпоследней встрече с Ниной в Париже у него «разрывается сердце», когда он глядит на нее издали «со своим липким стаканчиком» [IV: 580].
Во второй половине рассказа, однако, эротическая метафорика уступает место мортальной и эвхаристической символике. Сцена в парижском кафе, как замечает рассказчик, представляет собой кощунственную карикатуру на Тайную Вечерю, где Фердинанд пародирует Христа, а внимающие ему гости – апостолов [IV: 572]. Соответственно, напиток, который в этой сцене жадно пьет Нина («Она <…> сутулилась, присосавшись к соломинке, и с какой-то детской быстротой понижался уровень жидкости в бокале» [IV: 573]), должен напоминать о Чаше причастия с Кровью Христовой, то есть о смерти и воскресении. С кровью прямо ассоциируется и «большой стакан с ярко-красным напитком, бросавшим овальный отсвет на скатерть» (bloody Mary? томатный сок, «рифмующийся» с «томатовым носом клоуна» на рекламе цирка? клюквенный сок паяцев Блока?), – во время завтрака рассказчика с Ниной, Фердинандом и Сегюром в Фиальте его пьет заезжий англичанин (о коем речь пойдет ниже) за соседним столиком. Заметив этот напиток, Фердинанд восклицает: «Я тоже хочу этой голубиной крови», – «обращаясь к лакею, который понял его желание, посмотрев по направлению перста, бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина» [IV: 579].
Если знать, что через несколько часов прольется кровь Нины, то шутка Фердинанда приобретает характер зловещего предзнаменования[425]. Эпитет «голубиная» (то есть кроткая, мягкая, нежная, незлобивая) в контексте рассказа может относиться только к Нине, к ее «честной простоте, ей одной присущей», к ее отзывчивости, незлобивости, к ее «стонущей <как сизый голубок? – А. Д.> нежности»[426]. Получается, что всем пишущим о Нине – Фердинанду, Васеньке и подразумеваемому (implied) автору, – как вампирам, потребна ее «голубиная кровь», чтобы после смерти собрать Нинины «разъединенные черты» в законченный портрет. Как замечает Жолковский, для Набокова «смерть и искусство – это, в сущности, некая единая инстанция, стоящая за и над жизнью»[427].
Кроме Фиальты, в рассказе
