В рецензии на книгу героя «Дара» о Чернышевском поэт Кончеев замечает, что в советской России он знает двух людей, способных оценить «огонь и прелесть этого сказочно-остроумного сочинения <…> одного живущего на Петербургской стороне, другого – где-то в далекой ссылке» [IV: 483]. Трудно сказать, какого жителя Петербургской стороны имеет здесь в виду Набоков, но не исключено, что это тайный прощальный поклон Набокова недавно умершему собрату. Вагинов, правда, не жил на Петроградской стороне, но именно там, на Карповке, живет философ Андрей Иванович, персонаж его «Козлиной песни», прототипом которого был М. М. Бахтин. Здесь же, недалеко от Карповки, в квартире профессора Пуншевича, основывают «Общество собирания мелочей» герои романа Вагинова «Бамбочада». Они собирают конфетные и апельсинные бумажки, бумажки от мыла, тексты вывесок, папиросные коробки и картинки – тот самый «сор жизни», жалость к которому, по Набокову, должен испытывать настоящий художник (ср.: «Или: пронзительную жалость – к жестянке на пустыре, к затоптанной в грязь папиросной картинке из серии „национальные костюмы“ <…> ко всему сору жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным» [IV: 344]). «Мелочи удивительно поучительны и помогают поймать эпоху врасплох»[314], – думает Свистонов, и эта мысль кажется вполне набоковской.

Как известно, Набоков обычно избегал прямых высказываний о тех современных русских писателях, с которыми он чувствовал избирательное сродство, и о его знакомстве с ними мы можем догадываться лишь по «уликам» скрытых цитат и реминисценций. Например, раннее знакомство Набокова с «Завистью» Олеши, которое, по-видимому, оказало решающее влияние на изменение его стиля после довольно банальной «Машеньки», выдает лишь фраза в романе «Король, Дама, Валет»: «Странное дело: вещи не любили Франца» [II: 278], подозрительно напоминающая жалобу Кавалерова: «Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку…»[315]. По наблюдению С. Карпухина (устное сообщение), подобную улику, связывающую «Дар» с «Козлиной песней», можно обнаружить в словах о том, что Федор Годунов-Чердынцев «иногда <…> завидовал простому любовному быту других мужчин и тому, как они, должно быть, посвистывают, разуваясь» [IV: 346]. Образ спокойно посвистывающего любовника, как кажется, восходит к пятой главе «Козлиной песни», где мерзавец Свечин приносит в спальню совершенно пьяную Наташу, чтобы ее изнасиловать:

Наташа уткнулась в подушку и заснула. Свечин стал раздеваться, насвистывая. Он снял с себя рубашку, стал медленно расшнуровывать ботинки. – Пусть она уснет покрепче. Снял ботинки, поставил их аккуратно у кровати[316].

Насвистывание перед половым актом с бесчувственной женщиной – это столь выразительная подробность «простого любовного быта», что Набоков, охочий до таких психологически точных зарисовок, вероятно, ее просто позаимствовал.

Метароман Вагинова о писателе Свистонове должен был привлечь внимание Набокова прежде всего потому, что в нем прямо поставлена проблема использования документальных источников в художественном тексте – проблема, которую Набокову пришлось решать во второй и четвертой главах «Дара». Напомним, что в начале романа Свистонов читает не только газетные вырезки, но и первые страницы исследования Н. Ф. Дубровина «Георгий XII, последний царь Грузии, и присоединение ее к России» (СПб, 1867)[317], причем Вагинов приводит параллельно два пассажа: «читал Свистонов» и «писал Свистонов», показывая, как исторический нарратив превращается в нарратив художественный.

Свистонов читает:

В виноградной долине реки Алазани среди множества садов, ее охвативших, стоит город Телав, некогда бывший столицей Кахетинского царства[318].

Свистонов заносит в рукопись:

Чавчавадзе сидел в кахетинском погребке и пел песни о виноградной долине реки Алазани, о городе Телаве, бывшем некогда столицей Кахетинского царства. Чавчавадзе был неглуп и любил свою родину. Его дед был ротмистром русской службы, но нет, нет, надо вернуться к своему народу. Чавчавадзе с отвращением посмотрел на сидевшего рядом купца, певшего песню Шамиля и игравшего на гитаре. «Торгаш, – пробормотал Чавчавадзе, – подлое племя, лакей». Купец жалобно посмотрел на него: «Не обижай, я хороший человек»[319].

Похоже, Свистонов сочиняет какую-то историческую повесть или роман, действие которого происходит во второй половине XIX века. Прочитанная фраза служит ему лишь стимулом для создания сцены с грузинским колоритом, где обычное описание города Телави вводится в конспект песни о нем. Дав толчок писательскому воображению, «материал» сначала деформируется, а потом бесследно исчезает; появляется герой-грузин, живущий в России; местом действия оказывается театральный кахетинский погребок; авторский нарратив внезапно переходит во внутренний монолог («нет, нет, надо вернуться к своему народу»), который сменяется диалогом героя с каким-то купцом, случайным собутыльником. Второй фрагмент из книги Дубровина, прочитанный Свистоновым, вообще не оставляет следов в его черновых набросках: действие переносится в Париж, героя-грузина заменяет герой-поляк Пшешмыцкий, думающий о Польше и Грузии, «идя мимо собора Парижской Богоматери»[320].

Жанр исторического романа, к которому Свистонов после этих проб пера больше не возвращается, грузинский колорит, фамилия Чавчавадзе, ассоциирующаяся прежде всего с женой Грибоедова Ниной (Свистонов вспоминает ее деда Герсевана, посла царя Грузии при Павле I), характеристики героя, переход от авторского нарратива к внутреннему монологу, пьяный разговор со случайным собутыльником, распевающим какую-то песню, – все эти особенности отрывка напоминают о «Смерти Вазир-Мухтара». Не лишено вероятия, что Вагинов пародирует здесь Тынянова, тем более что «рваный стиль» набросков сильно отличается от включенных в текст фрагментов современного свистоновского романа, за который на него обижаются все его знакомые[321].

Если мы действительно имеем дело с пародией, то, приводя параллельно материал в сыром и переработанном виде, Вагинов иллюстрирует и подспудно критикует тыняновский метод деформации и замещения документальных источников, примененный в «Смерти Вазир-Мухтара», где, по слову М. Л. Гаспарова, беллетристика подменяет историю[322]. Многие исследователи романа и прежде всего Г. А. Левинтон на многочисленных примерах показали, как вольно Тынянов обращается со своими источниками при цитировании, как перемешивает и искажает факты, как нарушает хронологию[323]. Добавим, что в тех случаях, когда источник, необходимый писателю для развития темы, отсутствует, его заменяет мистификация, которая выдается за подлинный документ.

Именно так обстоит дело с тремя эпизодами романа, в которых его герои читают или обсуждают заметки из текущих газет и журналов: ни одна из этих цитируемых или упомянутых заметок не является подлинной.

В центре четвертой главы «Смерти Вазир-Мухтара» находятся два события: парад сводного гвардейского полка, привезшего из Тегерана в Тифлис «куруры