Или достойно дар приму,
великолепный и тяжелый —
всю полнозвучность ночи голой
и горя творческую тьму?
[I: 599]
Набоковский «тяжелый дар» (перекликающийся с «тяжелой лирой» Ходасевича и его же строкой «Дар тайновиденья тяжелый»[295] из стихотворения «Психея! Бедная моя!») в «Даре» достойно принимает главный герой романа Федор Годунов-Чердынцев. Несчастный же Яша в свои без малого осьмнадцать лет не успевает или не находит в себе сил вырасти над «мертвым бытием» и заканчивает короткую жизнь без просветления, «в душном тупичке имени Иннокентия Анненского». Поэтому печальная история его гибели исподволь связывается в романе с «Кипарисовым ларцом» и его автором. Идея тройного самоубийства рождается у Яши и его друзей сразу после того, как они «почему-то» встречают Новый год «в буфете одного из берлинских вокзалов» [IV: 231], в чем можно видеть намек на обстоятельства смерти Анненского и на его «Тоску вокзала», которую Ходасевич и Бицилли цитировали как крайнее выражение воли поэта к смерти. В этом стихотворении поезд, символизирующий смерть, «измазан» – так же, как у Набокова «измазан землею, кровью, илом» труп Яши. Хотя самоубийство юноши в романе вписано в весенний парковый пейзаж, это, как у Анненского, «черная весна» без воскресения, где происходит «встреча двух смертей» («Черная весна»), «желтый сумрак мертвого апреля» («Вербная неделя») с голыми ветвями, «слепым дождем» и «прошлогодними, еще не отвеченными листьями» под ногами [IV: 234].
Одним из эмигрантских критиков, особо отмечавшим любовь автора «Кипарисового ларца» к мрачным, чаще всего осенним пейзажам – голым деревьям, опавшим листьям, гниющим цветам, дождю, – был тот самый Владимир Познер, чью книгу стихов рецензировал Набоков, упомянув при этом Анненского. В статье «Иннокентий Анненский» и ее расширенной французской версии – одноименной главе книги «Панорама современной русской литературы»[296] он утверждал, что «именно чувство безнадежности, неуверенности, ужаса сделало из Анненского большого поэта», «самого большого русского поэта за последние тридцать лет», оставшегося, однако, неизвестным «вне тесного кружка литераторов». Саму смерть Анненского на лестнице Царскосельского вокзала Познер, искажая факты, представляет символическим событием: его труп, – пишет он заведомую неправду, – долго не могли опознать, как теперь не хотят признать его величие[297].
По всей видимости, трансформации Владимира Познера, в тридцатые годы легко сменившего культ Анненского на культ Ленина и Сталина, а русскую поэзию на французскую прозу, не прошли мимо внимания Набокова. В «Даре» он дает фамилию поэта-ренегата последнему собеседнику Яши – напористому «репетитору» Юлию Познеру, который в трамвае вручает юноше свою визитную карточку с новым адресом. На обороте этой карточки (Dipl. Ing. Julius Posner – дипломированный инженер человеческих душ?) Яша пишет предсмертную записку родителям: «Мамочка, папочка, я еще жив, мне очень страшно, простите меня» [IV: 234]. Как кажется, за мелкой подробностью скрывается излюбленная набоковская мысль о единой, губительной для художника сущности всех разновидностей духовного рабства, подчинения «веяниям века», какое бы историческое обличье эти веяния ни принимали. Недаром чувства Яши Набоков сравнивает с «волнением не одного русского юноши середины прошлого века, трепетавшего от счастья, когда, вскинув шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик, обращался к нему…» [IV: 229]. Как из кружков революционно настроенной молодежи, боготворившей Н. Г. Чернышевского, неизбежно выросло «орущее общее место в ленинском пиджачке и кепке» и «вечное <…> повторение Ходынки, с <…> прекрасно организованным увозом трупов» [IV: 533–534], так, по Набокову, из тесных кружков современных «нигилистов», боготворящих Анненского, могут вырасти либо вечные познеры, либо вечные яши чернышевские, отказывающиеся от тяжелой лиры ради кипарисового ларца.
P. S. Отвечая в сети на мою критику (см. выше, с. 148, прим. 1), В. Мордерер ехидно заметила, что я не понял двуязычного каламбура авторов, которые назвали Анненского и Годунова «одногодками», потому что фамилии обоих начинаются с «года», по-латыни и по-русски[298]. К сожалению, каламбур не слишком удачен, так как фамилия Анненский никакого отношения к лат. annus (год) и его падежным формам (annum, anni, anno) не имеет, а происходит от женского имени Анна (др. – евр. Ханна), означающего «благая, благосклонная». Учителю древних языков Анненскому ложная этимология его фамилии, результат плохого знания латыни, вряд ли бы понравилась.
Вырезки и выписки как элемент художественного текста
Набоков – Вагинов – Тынянов
В романе Владимира Набокова «Бледный огонь» (Pale Fire) есть симпатичный и, главное, родственный не только главному герою, но и автору текста персонаж: тетушка поэта Шейда Мод (1886–1950), сама поэт и художница, «любившая изображать реалистические предметы, перемежающиеся с гротескными наростами и образами неотвратимой судьбы» («A poet and a painter with a taste / For realistic objects interlaced / With grotesque growths and images of doom»[299]). На двери ее комнаты висит вырезанный из местной газеты заголовок «Red Sox Beat Yanks 5–4 / On Chapman’s Homer»[300], двусмысленность которого нельзя передать на русском языке. С одной стороны, это вполне обычный для спортивного раздела заголовок отчета о бейсбольном матче: бостонская команда Red Sox («Красные носки») одержала победу над нью-йоркской командой «Янки» благодаря решающему удару своего отбивалы Бена Чапмена (Ben Chapman, 1908–1993, реальный профессиональный бейсболист, игравший за различные команды с 1930 по 1946 год). Поскольку Чапмен выступал за «Красные носки» всего два сезона, в 1937–1938 годах, нетрудно установить, что точно такого матча не было, но в 1940-е годы Набоков мог видеть похожие заголовки в разных газетах – например, «Chapman’s Homer Wins for Macks» (The Morning Herald (Hagerson, Maryland). 1946. May 2) или «Chapman’s Homer Wins» (The New York Times. 1947. April 7)[301]. По их образцу он и сконструировал свой вполне правдоподобный заголовок.
Именно этот простой, прозрачный для каждого американца смысл заголовка остается неясен сумасшедшему комментатору поэмы Шейда Чарльзу Кинботу. Он видит в нем недоразумение, ошибку наборщика, по рассеянности перенесшего в спортивный отчет отсылку к знаменитому сонету Китса On First Looking into Chapman’s Homer («По случаю первого знакомства с Гомером в переводе Чапмена»), который, как он наивно замечает, часто упоминают в Америке[302]. Для него, европейского эстета, ничего не знающего о бейсболе, словосочетание Chapman’s Homer имеет другое значение – чапменовский Гомер, o котором писал Китс. Джордж Чапмен (1560–1634), бесспорно лучший из ранних переводчиков Гомера, перевел «Илиаду» балладным 14-сложником, а «Одиссею» – рифмованным пятистопным ямбом, то есть тем же размером, которым написана поэма Джона Шейда и в который укладывается сам заголовок, придуманный Набоковым. Если читать его с помощью литературного кода, как это делает Кинбот, то он становится нелепостью: «Красные носки поколотили Янки за Гомера в переводе Чапмена».
Случайное совпадение фамилий и омонимия Homer/homer создают игру двух планов, каламбур, понять и оценить который способен только тот, кто владеет двумя кодами или, точнее, видит одновременно
