Тетушка Мод коллекционирует всякого рода смешные случайные двусмысленности и нелепости, замеченные в нехудожественных, прежде всего газетно-журнальных текстах. У нее есть альбом, куда она наклеивает забавные вырезки, и Кинбот приводит две из них, первую и последнюю, взятые из «благопристойного семейного» журнала Life (Набоков даже дает точные ссылки на соответствующие номера и страницы) и связанные общей темой мужских гениталий. Первая вырезка из номера от 10 мая 1937 года – это реклама новой застежки на брюках компании Talon, которая тогда первой в США начала внедрять ширинки (или гульфики, как их по старинке называл Набоков) на молнии. Описывая рекламу, Кинбот сообщает: «На ней изображен молодой господин, излучающий мужескую силу в кругу нескольких возбужденных обожательниц, а текст гласит: „Эффектные/разительные перемены в гульфике/ширинке вас поразят“»[303] (см. илл. 1).

Илл. 1

Вторая вырезка (28 марта 1949 года) – это реклама мужских трусов фирмы Hanes под названием Fig Leaf Brief (илл. 2).

Илл. 2

«На ней мы видим, – саркастически замечает Кинбот, – как современная Ева с обожанием взирает из-за древа добра и зла в кадке на ухмыляющегося молодого Адама в заурядном, но чистом исподнем, причем передняя часть рекламируемых трусов выразительно и компактно оттенена, а надпись гласит: „Нет ничего лучше фигового листа“»[304] (второе, еще менее пристойное, значение: «ничто не бьет в фиговый лист»).

Набокова забавляет противоречие между контекстом – благопристойным семейным журналом, тщательно избегающим всяческих неприличностей, – и текстом, который может быть прочитан как непристойный. В подобных нечаянных шутках он угадывает умысел некоей озорной мировой силы, которая исподволь, играючи, расшатывает устои мировой пошлости и глупости. Как говорит Кинбот, «должно быть, существует спецслужба псевдокупидонов, занимающихся подрывной деятельностью, – пухлых безволосых чертенят, которые по заданию Сатаны безобразничают в храмах и святилищах»[305].

У альбома тетушки Мод есть литературный прецедент – такая же коллекция вырезок, собранная главным героем романа Вагинова «Труды и дни Свистонова». В первой главе романа жена писателя Свистонова Леночка по просьбе мужа читает вслух короткие вырезки, наклеенные на листы бумаги вперемешку, без соблюдения хронологического порядка. В результате сообщения 1913–1914 годов – развлечения американских миллионерш, известия с фронта, патриотические речи, реклама папирос «Осман» (стихи небезызвестного дяди Михея, с которыми будут сравнивать рекламные стишки Маяковского) – стыкуются с новостями годов двадцатых о нашествии блох и клопов. Затем Свистонов просит жену прочитать ему из альбома в сафьяновом переплете более крупные газетно-журнальные материалы анекдотического типа, которые он называет новеллами. А. А. Кобринскому удалось установить источник одной из них – статью «Романист-экспериментатор», напечатанную в вечернем выпуске газеты «Биржевые новости» от 21 июня 1913 года. Текст статьи, по словам исследователя, «полностью идентичен тексту новеллы»[306]. Можно с уверенностью предположить, что и во всех других случаях Вагинов, подобно Набокову, использует реальные газетные заметки или сконструированные по их подобию реалистические муляжи, которые, попадая в контекст художественного вымысла, обретают значения и функции, им изначально не свойственные и их авторами не предусмотренные. Правда, свистоновские вырезки, в отличие от вырезок тетушки Мод, привлекают внимание собирателя не наличием второго семантического плана, не невольной словесной игрой, а странностью, несообразностью или непристойностью описываемого (дело об изнасиловании коровы, множественные татуировки на теле разыскиваемого преступника, писатель-графоман, испытывающий на себе страдания своих героев). Комический эффект при этом усиливается монтажом разнородных и разновременных материалов. Так, заголовок августа 1914 года «Горячие речи против немецкого засилья» монтируется с заметкой 1920-х годов об очистке жилых домов и гостиниц от блох и клопов. Подразумеваются, конечно же, внутренние враги, сменившие врагов внешних: паразиты социальные, буржуи, интеллигенты, обыватели и прочие, как в только что поставленной комедии Маяковского «Клоп», на которую, вероятно, намекает Вагинов. Однако и для Вагинова, и для Набокова невымышленный гротеск, словесный или жизненный казус служит средством, как сказано в «Трудах и днях Свистонова», «растолкать воображение»[307]. Перечитав вырезки, Свистонов чувствует, что «скоро можно будет приступить к работе» и зарисовывает – в буквальном смысле слова – «еще одного появляющегося героя»[308]. Подобным образом герой набоковского «Дара», прочитав в советском шахматном журнальчике статью «Чернышевский и шахматы», испытывает удивление, «в котором было своего рода блаженство», и приступает к работе над его жизнеописанием [IV: 375]. Гумберт Гумберт в «Лолите» не только пытается «воскресить былое», читая годовой комплект выдуманного «Брайслендского вестника», но и вставляет в текст своей псевдоисповеди, как мне удалось установить, фрагменты из реальных газетных статей о педофилах и убийцах[309].

Общий для Вагинова и Набокова интерес к художественному потенциалу газетных эфемерид заставляет обсудить возможность знакомства последнего с вагиновским метароманом. Хотя никаких фактических данных об этом у нас не имеется, оно представляется весьма вероятным[310]. Эмигрантская критика следила за прозой Вагинова как весьма необычным для советской литературы явлением, странной аномалией, вызывавшей возмущение у коммунистических идеологов. «Гулливер» (то есть Берберова или Ходасевич) в отзыве о трех стихотворениях Вагинова, напечатанных в первом номере журнала «Звезда» за 1933 год, писал:

В последние годы печатал он больше прозу, за которую был нещадно руган советской критикой. Он находится, так сказать, на крайнем правом фланге советской литературы. Грехи его тяжелы – он индивидуалист и чуть ли не мистик[311].

Г. Адамович в рецензии на «Труды и дни Свистонова» отмечал:

Повесть не то чтобы замечательная, но в высшей степени причудливая, почти сомнамбулическая по замыслу и труднозабываемая. Удивительно, что «Звезда» решилась ее напечатать. У Вагинова в советской литературе – известность крайне отрицательная, и, действительно, писателя более далекого от господствующих в России веяний, более равнодушного к злободневности нельзя себе представить. <…> наибольшее влияние оказал на него Сологуб, но и у самого Сологуба лиризм не был так уныл и томителен, мрачен и безысходен <…> Это повесть о человеке, живущем призрачной жизнью – везде ищущем лишь материал для творчества. <…> «Труды и дни Свистонова» – карикатура на мир, грустная и зловещая, но тронутая тем неразложимым, не поддающимся анализу очарованием, которое есть вернейший признак поэзии…[312]

Подобные оценки и характеристики, по идее, должны были бы привлечь внимание Набокова, поскольку в них явно вырисовывалось определенное сходство с тем, что он читал и слышал о собственной прозе, в которой критики тоже обнаруживали индивидуализм, равнодушие к злободневности, мрачность и безысходность лиризма, отношение к жизни как материалу для творчества. В статье об «Отчаянии» Адамович приписал Набокову того же родителя, что и Вагинову, – Федора Сологуба. «Сирин продолжает именно „безумную“, холостую, холодную гоголевскую линию, до него подхваченную Федором Сологубом, – писал он. – От