Йоханнес Фрид, авторитетный знаток мира Оттонов, предложил во многом противоположное, хотя и не менее спорное прочтение, в силу своей смелости не встретившее особой поддержки. Он идентифицирует королей с Болеславом I Храбрым и св. Иштваном (Стефаном), которым Оттон III без папского одобрения даровал королевское достоинство. Ко всеобщему удивлению и возмущению церковных иерархов Германии, император сам, без оглядки на папство, основал митрополии в Польше и Венгрии, тем самым включив огромные территории герцогств к востоку от Эльбы в орбиту империи. Этот смелый и необычный политический шаг, закрепленный так называемым Гнезненским актом 999 г., по мнению исследователя, и отразился, — естественно, в глубоко символической форме — в этой миниатюре[645]. Неслучайно покрывало — на самом деле евангельский свиток (что верно), — проходя по сердцу императора, спускается к коронам королей, как бы просвещая их самих и их подданных истинной верой. Таким образом, роль Оттона III как наместника Бога на земле сохранена, но в его отношениях с польским и венгерским королями немецкий историк (отмечу в скобках: враг всякого, даже тщательно скрываемого национализма в интерпретациях германской истории) отказывается видеть малейший намек на субординацию: их короны, говорит он, такие же «роскошные», как у Оттона III (но их формальное отличие принципиально), а копья с флажками — совсем не обязательно знаки инвеституры, а просто знаки достоинства и братского единства под эгидой христианской империи[646].

Как я говорил вначале, лучше сохранить за изображением право на амбивалентность, чем пытаться видеть в нем иллюстрацию «события», даже символическую, если изображение само не эксплицирует это подписями или точными атрибутами. Те же государи могли трактоваться и как персонификации стран, приносящих императору дань: Gallia, Italia, Sclavinia, Gotia, Alemania в качестве участниц репрезентации власти Оттонов не раз встречаются в других роскошных рукописях их времени, в том числе в «Евангелии Оттона III»[647]. Но здесь сам торжественный вертикальный формат предполагает уход от «сценичности», «театральности» и вообще «сюжетности» ради каких-то других ценностей.

Каковы же эти ценности? Приглядимся. Фигуры государей образуют нижний полукруг «сферы» вокруг императора, включающей в себя восемь персонажей: государей, четыре символа евангелистов, десницу Божию и Tellus, то есть землю. Скорчившаяся под тяжестью верховной земной власти, она столь же твердо занимает срединное положение в миниатюре, как настоящая земля в центре библейского мироздания. Если попытаться назвать ее место в композиции, она одновременно внизу и в центре: такой парадокс начиная с Василия Великого и Амвросия Медиоланского, как мы помним, легко разрешался средневековым комментатором «Шестоднева» с помощью красивых риторических оборотов и аргумента божественного всемогущества.

Император, безусловно, смысловой центр не только описанной «сферы», но и всего разворота. Он неподвижно сидит в четко фронтальной позиции на троне без спинки в мандорле, изящно прочерченной коричневыми чернилами, без украшений, но вполне различимой. Его распростертые руки и голова касаются этой линии, корона и держава находятся на границе между мандорлой и другими планами. Евангельский свиток (мотив, нечасто, но все же встречающийся), следуя букве посвящения, буквально «облачает» (induit) грудь Оттона и спускается, параллельно мандорле, на головы королей. Фигуры их вместе с покрывалом как бы окружают мандорлу кругом, проходящим через десницу, головы, копья и фигуру земли. Для склонного к медитации зрителя этот круг был красноречивым знаком единения.

Императорская мандорла, естественно, отсылает к апокалиптической мандорле Всевышнего, использовавшейся реже и для Вознесения Девы Марии, и для святых. Здесь она накладывается на темно-синий круг, место Божией десницы, как бы ее собственный «нимб». За рукой отчетливо виден крест, атрибут крестчатого нимба божества, явившего Себя в Страстях. Десница кладет венец на голову государя: этим простым жестом выражалась важная для всей христианской имперской традиции идея о непосредственной связи между Богом и светским государем, как бы вовсе не нуждающимся в посредничестве Церкви[648]. Впрочем, в той же оттоновской традиции можно найти примеры присутствия в подобных же сценах политического апофеоза святых — от апостола Петра до местных канонизированных епископов вроде св. Эммерама Регенсбургского. Это нормальный реверанс светского государя по отношению к нужной ему епархии: местному святому дозволяется поучаствовать в таинствах власти, значит, и его наследникам, живым епископам.

В «Евангелии Лютхара» Оттон, конечно, подражает божеству уже тем, что восседает в мандорле. Но мы помним, что и прелаты иногда пользовались этим приемом. Распростертые же руки напоминают являющийся над головой государя крест, тем самым уподобляя кресту тело государя, символически «распиная» его. Император — «подражатель Христу», а тяготы верховной власти — сродни Страстям. Для Оттона III, вера которого, хорошо известная современникам, граничила с мистицизмом, медитация над Страстями значила очень много. Одно из важнейших материальных свидетельств тому — уже упоминавшийся «крест Лотаря», тоже подаренный Оттоном III Аахенской капелле[649]. На лицевой его стороне, в центре, помещена античная гемма с изображением Августа, явно «криптопортрет» донатора, на обратной, обращенной к государю во время богослужебных процессий, на золоте выгравировано изображение умершего на кресте Христа. Изображение умершего Христа вовсе не было чем-то редким, но важно, кто и в какие моменты смотрел на этот конкретный крест. Вера Оттона, связанные с ней обряды и символические ситуации — совсем не дань этикету.

Итак, перед нами композиция сложная, но строго рассчитанная, настоящая игра планов, включающая в себя верховную власть на земле, власти неких местных государей, символы евангелистов, сам священный текст (свиток), землю и, наконец, божество. Все это переплетение планов, «сфер» реальных и имплицитно присутствующих, «нимбов», мандорл, абстрактных фигур и символов не происходит в каком-то конкретном месте. Золотой фон здесь своеобразный гиперлокус. Янцен удачно назвал его Un-Raum: в этом неологизме привативная приставка, в отличие от простого nicht, сродни абсолютному нулю. Подчеркну: нулю пространства. Благодаря свечению золота, не сравнимого по плотности и не сопоставимого по иерархическому значению ни с каким цветом, это «нигде» парадоксальным образом одновременно «везде» и «всегда».

Золото и игра планов смогли так четко выявить соотношение человеческих, земных и небесных сил, как это не мыслилось даже замечательным мастерам каролингского времени, с чьим творчеством оттоновские художники были хорошо знакомы. На правой странице действие ограничено едва различимыми жестами, сами фигуры превратились в воплощенные жесты — Gebärdefiguren, если воспользоваться еще одним непереводимым выражением Янцена. Их роль лишь в том, чтобы выразить сакральность видéния, которое, пожалуй, нельзя назвать даже «происходящим», потому что всякое действие есть рассказ, а рассказ отвлекает от чистого созерцания. Единственное действие налицо — подношение книги, но оно сознательно вынесено за «рамку». Лютхар вместе с нами созерцает чудо.

Канторович совершенно справедливо трактовал апофеоз Оттона III с точки зрения истории