верующих более достойную и полезную пищу. Поскольку взор нашего современника пленяется всякой чепухой и вообще мирскими безделицами и никчемную живопись из нынешних церквей просто так не убрать, я думаю, что в кафедральных и приходских храмах, где происходят публичные богослужения, можно стерпеть присутствие таких изображений, которые радуют верующих и, словно книги для мирян, раскрывают простецам божественные смыслы, а людей образованных наставляют в любви к Писанию. Приведем лишь несколько примеров. И впрямь, что достойнее, что полезнее: разглядывать над божьими алтарями двуглавых орлов, львов в четыре туловища, но об одной голове, кентавров-стрельцов, разбушевавшихся безголовых, хитроумную логическую химеру, басни про развлечения лисы и петуха, играющих на флейтах обезьян и Боэциева осла с лирой[558]? Или все-таки деяния праотцев, обряды, установленные Законом, решения судей, образцовые подвиги царей, битвы пророков, победы Маккавеев, дела Господа Спасителя и в блеске раскрывшиеся таинства Евангелия? Неужели содержание Ветхого и Нового Заветов столь скудно, что нам приходится оставлять без внимания достойное и полезное и разбрасываться, как говорится, своими талантами по мелочам? Вся эта обманчивая фантасмагория — от нечестивой гордыни художников: Церкви давно следовало положить ей предел, но, как видно, она ее принимает и, как ни печально, поддерживает. Так вот, чтобы унять эту вседозволенность художников, или, скорее, чтобы научить их, что изображать в церквях, где изображения возможны, я выписал попарно свидетельства о событиях Ветхого и Нового Заветов, сверху помещая дистихи, кратко разъясняющие ветхозаветную историю и соединяющие ее с историей новозаветной. По просьбам некоторых я объединил все это в главы: так, под одним заголовком объединены разные двустишия, и если какой-то сюжет в одном раскрыт слишком кратко, то в следующих читатель найдет достаточно материала. Дистихи посвящены в основном Ветхому Завету, потому что Новый Завет более привычен и хорошо известен, для него достаточно упомянуть имена действующих лиц. Я не намереваюсь указывать тем, кто за это отвечает, что именно изображать в церквях, — пусть сами решают, по своему усмотрению, как подсказывает им чутье. Главное, чтобы искали они Христовой славы, а не своей, и тогда воздаст Он им хвалу не только из уст младенцев сосущих, но, даже если молокососы будут молчать, камни возопиют и заговорит стена, украшенная свидетельствами величия Божия. Мне уже приходилось во многих храмах приводить в достойный вид начатые росписи и исправлять преступную суетность вещами возвышенными.
Эта симфония двух Заветов была рассчитана на людей, отлично знавших Писание, а как бы метрическая форма использована традиционно в дидактических целях, чтобы проще было запомнить. Автор знаком с традицией, восходящей к Григорию Великому, согласно которой искусство наставляет неграмотных, но признает он и способность церковной живописи вдохновлять культурную элиту. Мы видим, что и эта элита знакома с Новым Заветом лучше, чем с Ветхим, но именно сочетание обоих способно будить то же религиозное рвение, что и проповедь. Неслучайно в одном ряду оказываются «победы Маккавеев» и «дела Господа Спасителя»: на первый взгляд, что в них общего? Это и есть типологическое прочтение Писания средствами искусства, ставящее своей целью рассказ и наставление о Спасении. Такую функцию его можно обозначить труднопереводимым средневековым словом compunctio. Лицезрение благочестивых образов должно было заставить верующего духовно сосредоточиться на Писании, предаться самоанализу, ведущему к покаянию, к тому, что в русской традиции по 33-му псалму называют «сокрушением сердечным».
Схожим с описанным в «Художнике в стихах» образом выстроены и уже знакомые нам «морализованные библии», распространившиеся в XIII столетии во Франции[559]. Они неразрывно связывали на одной странице несколько сцен Ветхого и Нового Заветов и краткие письменные пояснения к ним на общедоступном французском или на латыни. В таком историзме и учительстве многие средневековые мыслители, вслед за Григорием Великим, видели основную задачу религиозного искусства. «Морализованные библии», созданные для Капетингов, повлияли на концепцию витражей Сент-Шапель. В этих крупноформатных кодексах на сотнях страниц библейская история рассказана с помощью очень кратких отсылок к библейскому тексту на французском и размещенных рядом друг с другом в клеймах сцен. Все эти сцены сплетаются в неразрывное целое, навязывающее читателю и зрителю специфический ритм мыслительной и зрительной работы[560]. В столбцах по бокам от миниатюрного «витража», состоящего из восьми клейм, король видел аккуратно написанные отрывки из Священной истории, чередовавшиеся с моральными разъяснениями (рис. 43). Миниатюра же, вмещавшая на одном листе восемь сцен и десятки персонажей, строилась в основном на сопоставлении ветхо- и новозаветных сюжетов, так или иначе связанных с той или иной моральной проблемой. Представить себе чтение такой Библии в привычном нам порядке невозможно, герменевтика ее слишком сложна[561]. Зато мы точно знаем, что она пользовалась заслуженным успехом в высших кругах и считалась достойным королей подарком: трехтомную «морализованную библию» своего детства Людовик IX подарил Альфонсо X, поэтому она по сей день хранится в сокровищнице Толедского собора. Это своеобразная мастерская писавших и мысливших на латыни клириков, кузница экзегетики, в которую благодаря переводу на французский допустили и благочестивых мирян.
Рис. 43. История праведного Иосифа. Нравоучительная Библия: в 4 т. Т. 3. Оксфорд, Бодлианская библиотека. Рукопись Bodl 270B. Л. 34л. Вторая четверть XIII в. https://commons.wikimedia.org/wiki/File: Bible_moralis%C3%A9e_Oxford-Paris-London_Bodleian_270b_f34r.jpg
Английский цистерцианец выглядит таким же «охранителем», верным продолжателем дела св. Бернарда в сфере искусства, каким в философии и богословии был Гильом из Сен-Тьерри, гонитель строптивого Абеляра. Но и название его скромного пособия не так уж невинно: Pictor in carmine можно перевести и как «Художник в стихах», и как «поэтическое наставление для художника». В любом случае около 1200 г. аллюзия на горациевское «поэзия, словно живопись» (ut pictura poesis) бросалась в глаза всякому образованному клирику. Предложенные автором конкорданции рассчитаны одновременно на художников, знающих свое дело, и на работающих с ними латиноязычных клириков, способных по одному новозаветному имени понять, о какой сцене идет речь. Их искусство должно было быть типологическим по духу и содержанию, как экзегеза и проповедь. Всякий эпизод из одного из Заветов должен был иллюстрироваться, комментироваться, раскрываться соответствующим ему эпизодом из другого. И вся жизнь человека — от крестьянина до короля — тоже укладывалась в рамки этой библейской типологии, причем вовсе не только в Средние века.
Историк имеет право задаться вопросом: и это все? Проповедник, искоренявший ересь, епископ или художник знали, что далекая история богоизбранного еврейского народа, история земного подвига Христа, как и эсхатология (res ultimae), могли найти отклик в уме и сердце верующего, только если будут заново пережиты им, войдут в его внутренний эмоциональный мир через слух и зрение. Именно эту цель преследует
